Ослепительный нож

–  Люди!

Сгребла все платы камчатной ткани для утирки за столом, поспешила к Софье. Вбежал Акинфий.

–  Лечца немедля, - приказала боярышня.
– Кухаря схватить! Здесь ли Котов?

–  Был, - таращил глаза Акишка.
– Где-то, должно быть, в городе…

Отирали бороду, усы, грудь. Платы очервленели. Толку не было.

–  Со… фью… шка!
– с трудом вымолвил Дмитрий Юрьич.
– Я… под конём!.. Достал!.. Тебе… в Псков… с Ваней. Там Чарторыйский - друг! А потом… в Литву.

Челюсть отвисла, рот отверзся сверх меры, взор омертвел.

–  Ещё хоть словечко!.. Словечко!
– приставала к упокоенному княгиня.

Явился лекарь. Домочадцы увели Софью. Акинфий сообщил: повар «испарился, аки вода в котле». Боярина Ивана ищи-свищи! Ведь Новгород… Великий! Лечец определил окорм, изрёк по-латыни три слова. Всеволожа не знала их и не стала у иноземца выспрашивать.

Дом погрузился в плач, в причеть. Прибывший вскоре Никита Константинович взял управление погребением.

Погребли тихо. Тризновали недолго. Никита вызвался сопроводить княгиню с сыном до Пскова. Передать под крыло друга Шемякина, Чарторыйского, вновь принятого псковичами воеводой.

–  Едем со мною, ясынька!
– уговаривала боярышню Софья.

–  Нет, - твёрдо ответила Всеволожа.
– Нет!

–  Что тебе на Москве? Туги, да печали, да, того гляди, ещё худшее.

–  Что мне на чужбине?
– возразила Евфимия.
– Горе вдали от родных могил!

Так и простились, плача, осеняя крестом друг друга.

Всеволоже предстояло провести последнюю ночь в пустом доме. Завтра найдёт попутчиков, покинет берега Волхова. За окном золотится трёхглавие церкви святого Василия. Отзвонили с вечерни. Вот и солнечный блеск на луковичках под крестами погас. Во дворе пьяный сторож разглагольствует с кем-то. Обнял воротную верею. А кто с ним в дорогом кобеняке?

Тишина-а-а… Осиротевший дом не скрипит. Евфимия затворила оконце, села на одр, погрузилась в думы.

Вдруг - топ, топ, топ, топ… Ей, храбруше, сделалось страшно. В дверь постучали.

–  Кто?

Вошёл Иван Котов.

–  Ты?

–  Не гони, Евфимия Ивановна. Выслушай, тогда выгонишь.

Боярышня поднялась с одра.

–  Мне ли слушать? Какие речи?
– сбивчиво начала она.
– Выдать бы тебя приставам. Не сыскали хоря в курятнике.

–  А хорь-то не без души, - приближался Котов.
– Наложил бы на себя руки, а душу жалко. Сам бы повинился пред палачами, а с душой как же? Она не отмолена, неотчищена. Пред кем ей предстать? Пред дьяволом?

–  Ты ли мыслишь о Боге, грешник!
– возмутилась Евфимия.

–  Дочка, поточка, упрекала в том же. Приход к тебе это - к ней! Не отвергай окаянного, поступи по-Божески.
– Боярин стал на колени.

–  Почему я?
– Евфимия сделала шаг назад.
– Зачем ты ко мне?

–  Больше не к кому, - сказал Котов.

–  Сызнова самочинствовал? Мнил ударом покончить смуту?
– тряслась от гнева боярышня.

–  Ах, на сей раз не сам, - оправдывался Иван.
– Всё по слову государеву на сей раз.

–  Лгач!
– отвернулась Всеволожа.

–  Вот крест!
– не вставал он с колен.
– Прибыл из Москвы дьяк Степан Бородатый. Велел: пора! Вот я и…

–  Ты и…

–  Подговорил кухаря, - завершил признание Котов.

Евфимия вспомнила Василиусов змеиный шип: «Велю очи выняти!» Представила его наказ Бородатому: «Велю окормити!» Опустилась на одр, спросила:

–  Что тебе от меня, боярин Иван?

–  В обитель хочу, под куколь, - стоял на коленях Котов.
– Есть в трёх вёрстах от Боровска на реке Истреме Пафнутиев монастырь. Основал его внук баскака Батыева, нареченного в крещенье Мартином. От сына Мартинова Иоанна родился Парфений, в иночестве Пафнутий. Был отшельником в пустыне, основал обитель, игуменствует по сию пору. Страшусь один не дойти. Подай дочернюю руку, сведи к Пафнутию. Не отними надежду у души грешника.

Евфимия собрала силы и протянула руку:

–  Встань, боярин Иван. Он встал:

–  Бог тебе воздай! Завтра едем. В пути будем становиться на станах, в крепких лесных и караул истых местах. А тебе - ей, ей!
– Бог воздаст.

9

Наконец вырвались из леса. Езжалая дорога устремилась из просек широкой росчистью в голубую даль. А вдали замаячил шатровый верх, взгорбились хоромные крыши… Пафнутиева обитель! У Евфимии отлегло от сердца.

Мольбы Котова сопроводить в монастырь были поняты боярышней, как поиски несчастным подпоры в трудном пути. Крытая повозка, им нанятая, куда как скромна: никакой долготерп не снесёт её неудобств. Всеволожа слова не молвила: назвалась груздем, полезла в кузов. И вот на первом длительном постоянии, в селе Середокорытна, не доезжая Твери, где пришлось задержаться на целое нощеденство (перековка коренника, починка колесней), она случайно подслушала речи Котова на съезжем дворе. Говорил он с попавшимся встречь знакомцем, едущим в Новгород.

Оказывается, боярин Иван едет вовсе не в монастырь, а в свой, то есть бывший Евфимьин, кремлёвский дом. Не по скрытности это сказано, а взаправду, ибо взял поручение у приятеля к его московским родным. Боярышня пришла в замешательство, а после - в великий гнев. Тяжёлый был разговор, коего лучше не вспоминать. Условились, не заезжая в Москву, околёсно прибыть к Боровску. За Дмитровом же, ночуя в деревне Инобаш, Евфимия, дрогнув, проснулась от возни на дворе. В открытое оконце узрела: боярин Иван с возницей седлают Каурого из четверика. Опрянулась, выскочила, услышала: Котов решил от неё бежать! Новый встречный за вечерей поведал: подьячий Василий Беда, сын Фёдора Беды, изгоном привёз государю из Новгорода весть о смерти Шемякиной и пожалован за то в дьяки. «Боярин Иван за то же достоин наищедрейшего жалования!» - сообразила Евфимия. Он, оправдываясь, божился: не грешный соблазн подвиг на побег. Смалодушествовал, и только. Ведь от мира уйти, что руки на себя наложить. Желание благое, исполнение тяжкое… И вновь ехали к чудо-старцу Пафнутию. Далеко огибали притяженье Москвы. На всех постояниях, в деревнях Негуча, Черноголовль, Гордошевичи, Добратинская борть, Берендеева слобода, Евфимия, не смыкая очей, караулила подопечного. Сил не стало долее нести послугу. Наконец-то Пафнутиева обитель!

Перед ними высокий бревенчатый храм, воздымающий к Небу единственную главу над шатром. За ним - тесовые кровли служб из-за низкой дубовой стены и ворота с калиткой опять же под шатром, под увенчанной крестом главкой. Покоем и благостью веет от сих строений. Жить бы в такой тиши!.. А уединенье навек? Отреченность от мира? Оглянулась Всеволожа на Котова - грешный взор испуган!

У открытой калитки - четверо чернецов. Трое молодых, один старец. Белый, как лунь. Усы длинные, бородка короткая. Любовались, должно быть, речкой в травяных берегах, отражающей солнечное золото вечера, а за ней - хвойным лесом, тоже золотым, но таинственным, не откровенным, как речка. Узрели повозку, обратили внимание к покинувшим её путникам.