Ослепительный нож

…Очнулась, тормошимая старухой, по виду знахаркой. Та долго пришёптывала несуразицу, потом произнесла басом:

–  Что, обручилась с горем?

–  Горе лютое со мною обручилося, - ответила отвергнутая.

Старуха напрягла лик, как бы преобразясь.

–  Не узнаёшь, Офимия Всеволожа? Порушенная невеста дрогнула:

–  Агафоклия?

–  Не всё ещё мы там с тобою довершили, - прошамкала старуха и, уложив деву поудобнее, тихонько попеняла: - Не верила в паломничество душ!..

Потом Евфимия услышала знакомый шёпот:

–  Ходит сон по сенюшкам, дрёма по новым. Сон, что лучше отца с матушкой, сон, что Смерти брат…

7

–  Приложи к губам зерцало, - заставляла амма Гнева.

–  Зачем зерцало?
– возражала Агафоклия.
– Запястье щупаю. Жизнь есть!

Евфимия с трудом пошевелила веками.

–  Ну что, сестрица, ожила ли?
– спросила Агафоклия.

–  Нет, плохо оживается, - едва откликнулась боярышня.

–  Уф, груз с души!
– припала к подопечной амма Гнева.
– Не чаяла услышать голос твой, Офимьюшка.

Дебелая девчища, окончив ведовство, упала задом на сундук.

–  Увяла силушка. Ни стать, ни сесть…

Отпаивали пробуждённую усердно каким-то чёрным взваром. Немощь быстро уходила. Часу не прошло, Евфимия сидела за столом.

–  Поведай, что узрела, - устало попросила Агафоклия.

–  Тебя узрела, - улыбнулась возвращённая из будущего.
– Два века спустя ты такая же ведунья, только старуха. С твоей тамошней помогой я сюда вернулась, пробудилась…

Девчища выпрямилась и сосредоточилась очами на остылом пепле очага. На её большом невыразительном лице трудно было что-либо прочесть.

–  Пробуждала я тебя не там, а здесь, - промолвила она и обратилась к амме Гневе: - Дозволь пойти к сестрицам. Спать хочу.

Хозяйка глянула в окно.

–  День, считай, кончился. Спаси тебя Бог, Фёклия. Ступай.

Когда ведунья, аммы Гневы правая рука, ушла, боярыня присела рядышком с Евфимией.

–  Теперь, мой светик, расскажи подробно, что с тобою было.

–  Сон сладостно-горький. Жила в нём, как взабыль… Неясно помню. Двести лет прошло!
– Боярышня откинулась на лавке, закатив очи, напряглась.
– Язва моровая, как у нас внедавне… А Москва совсем иная. У нас ров от Кучкова поля до Москвы-реки глубиною в человека, шириной в сажень, там ров круг всей Москвы, и глубже, шире… Ворота с большими башнями. Три пояса стен: из дерева, из камня, опять из камня… Кремль - ух какая крепость! Башни белыми точёными столпами вонзаются в небесный свод. Улицы в Кремле все выпрямлены, вымощены… Батюшкина дома не нашла. Великокняжеская площадь именуется Ивановской. Там колокольня высоченная, от Воробьёвых гор видна. Зовут - Иван Великий! А в соборе у Пречистой своды не подпёрты брёвнами, как в наше время. Всё обновлено. Храм больше и величественнее. А дворец - каменное чудо. Во дворце на троне не великий князь, а царь!

–  Царь, как в Орде?
– удивилась амма Гнева.

–  Орда давно ушла в небытие, - продолжила рассказчица.
– На памяти у московитов избавление от ига ляховицкого.

–  Поди ж ты!
– покачала головою амма Гнева.
– Кто же на Москве царём?

Евфимия, волнуясь, глубоко вздохнула.

–  Романов… Алексей Михайлович. Потомок наших Кошкиных.

–  Как?
– Акилина Гавриловна вскочила с лавки.
– Кобылиных-Кошкиных? Марьи Голтяихи?

–  Из того же роду, - опустила очи Всеволожа.

–  Ишь ты!
– воскликнула Мамонша.

–  Из двух сотен лучших дев меня избрали государевой невестой, - поведала Евфимия.
– Сам царь избрал!

Боярыня глядела на неё, как на пришлицу с того света.

–  Ты видела царя?

–  Как вот тебя. Воочию.

–  Каков он?

–  Невысок. Немного тучен, - стала вспоминать Евфимия.
– Взором и лицом приятен. В безрукавом зипуне белой тафты. А шапка… Нет, не золотая. Бархатная, цветом шафранная, окол соболий, двоеморхая. А в шапку вшита запона алмазная. Мой тамошний родитель Раф Всеволожский сказывал: на ней камней алмазных пятьдесят четыре!

–  Твой тамошний отец не Иван Дмитрич?
– расширила глаза Мамонша.

–  Вовсе не похожий на него. И не боярин. Дворянин, - растерянно произнесла боярышня.
– Стань я царицей, стал бы он боярином.

–  А ты царицею не стала, - подсказала амма Гнева.

–  Испрокужена была придворными злецами и сослана за Камень, видать, в землю Югорскую, - понурилась Евфимия. Потом пытливо исподлобья взглянула на хозяйку кельи.
– О моей тамошней беде как тебе ведомо?

–  Я твой лазоревый источень приносила Агафоклии, - призналась амма Гнева.
– По этой опояске она проникла в твою дальнюю судьбу. Только увидела тебя совсем иную.

–  Я там была с собой несхожей, - подтвердила Всеволожа, - выше, краше…

Опекунша с опекаемой примолкли в размышлениях. Потом взволнованная гостья вслух подумала:

–  Обо мне ведунья рассказала, а о царе - ни слова…

Ответ был прост:

–  Князья, цари для Фёклы не важнее пчелиных маток для орлицы. Попросту она о них не мыслит.

Евфимия полюбопытствовала:

–  А для себя-то что она увидела в грядущем? Амма Гнева, помрачнев, произнесла чуть слышно:

–  Смерть в огне.

–  А для тебя, мой свет?
– набралась смелости Евфимия.
– Твоей души в паломничество не посылывала?

Боярыня лишь покачала головой.

–  И ничего тебе не предрекла?

–  Клещами красными не вытянешь, - совсем уж прошептала амма Гнева и встрепенулась: - Смеркается. Пора дровец внести да затопить очаг. Ты тут побудь. Я мигом.

Однако же Евфимия не утерпела, покинула избушку вслед за хозяйкой и поражённая застыла на пороге.

Её оглушил звук, тягучий, нутряной, скребущий уши. Он шёл как будто с серой пелены небес, хотя на самом деле - сквозь большие чёрные деревья. Подобный звук она слыхала в Зарыдалье. Это был рёв быка.

–  Ах, Акилинушка, вернись!
– испуганно звала боярышня.
– Неподалёку бык заблудший. Не закатал бы!

Амма Гнева принесла беремя дров.

–  Голубонька, ну что ты всполохнулась? Это вовсе и не бык. Бугай! Птица такая вида цапли. Большая выпь. Головка с кулачок, а голос бычий. Взойди в избу.

У аммы Гневы при входе полено из беремени упало на пол.

–  Ой!
– вскрикнула она.
– Ты испугалась рёва бугая, а я - нечаянного гостя.

Очаг приятно запылал. Избушка осветилась без светца. Хозяйка стала собирать на стол.