Ослепительный нож

–  Любуешься толстухой-судроглазкой?
– пошёл рядом Косой.

–  Что такое судроглазка?
– спросила Всеволожа.

–  Ну, судроглазничает, умильно строит Ваське глазки, - пояснил Юрьич.

Вот и конец Марьиной роще. Вот и усадьба Марьи Голтяихи. Здесь, как в обильном граде, - всё потребное для человечьих нужд, от храма Божьего до бани: избы, клети для дворовых, погреба, конюшни, хлевы. Хоромы - в зелени дерев. Кровля презатейливо украшена, как головной убор боярыни. Окна смотрят в мир, как очи у красавицы искусницы, что без сурьмы и краски нипочём не обойдётся. Воротный верх - в виде тройной шатровой башни. И сонм карет перед воротами, и длинный ряд коней у коновязи. Садовой дресвяной дорожкой опоздавшие прошли к двойному красному крыльцу.

–  Они пожаловали!
– прозвучал в глубине дома голос наблюдательного дворского.

Столовая палата была полна. Столы ещё пусты. Пирники в дверях наизготове. От сидящих за столами - сверканье украшений, перстней, колтков, цепочек, враных и золотых.

Великая княгиня с хозяйкой - во главе стола. Платье на государыне-матери богатое: шёлковое, обложенное золотым позументом. На шее дорогущее ожерелье с каменьями. На руках парчовые зарукавья, на пальцах золотые перстни. В ушах серьги с самоцветами. На голове венец златожемчужный.

–  Ждать заставляешь, государь!
– попеняла она сыну. И объявила велегласно: - Прошу в крестовую палату на великокняжеское обручение!

–  Кто… кто невеста?
– прошёл шёпот по палате.

Великая княгиня поднялась. Провозгласила, будто это был наиважнейший возглас в её жизни:

–  Невеста государева - княжна Мария Ярославна, внука Владимира Андреича, героя куликовского!

Боярство ахнуло, однако сдержанно, чтоб празднику не повредить.

Иван Дмитрич Всеволож поднялся, посмотрел на защищённого им венценосца.

–  Государь!

Василиус, как бы случайно, отвернулся, заговорил с матерью.

–  Ты приведись в порядок. Подождём в крестовой, - донеслись её слова.

Евфимия покинула палату. По переходам, наводнённым челядью, не зная дома, прошла правильно и оказалась на крыльце. Немного постояв, спустилась в сад. Села на первую скамью, чтоб батюшка, сойдя с крыльца, увидел сразу. Прикрыла веки и представила свой сон. Никто её не испрокуживал в сей жизни, за что ж отвергнута? Хотя на сердце горя не было. Вот разве лишь обида…

Кто-то присел рядком. Нет, не отец. Глянула искоса: скуластое лицо Васьки Косого.

–  Наплюй, Офима, на Васильку и на литовку-злицу, - вымолвил он скрипучим голосом.
– Поди за меня замуж, счастлив буду. Не пойдёшь, стану несчастлив.

Боярышня молчала. Он, некоторое время переждав, продолжил:

–  Матушка покойная рассказывала о твоём побеге… Я всё ж решился… Сегодня такой день!

Евфимия прищурила глаза и усмехнулась.

–  Плохой нынче для меня день, Васёныш!
– назвала она Косого, как называла в детстве.
– Однако вот что тебе скажу… Только не держи зла, как прежде не держал, чего б ни говорила. Конечно, за любовь прими поклон. Да и запомни: когда наступит день стократ страшнее нынешнего, я и тогда не соглашусь идти с тобою под венец. Не по какой иной причине, как по одной-единственной: не люб ты мне, как муж. Люблю, как старого приятеля. И коль останешься таким, любить не перестану. Не встретился покуда человек, кому бы сердце отдала по своей воле. По батюшкиной согласилась стать женой Василиуса. С теперешнего дня и батюшку не стану слушать.

–  Выйдешь из отцовой воли?
– спросил Косой. Евфимия кивнула и низко опустила голову.

–  Я ждал сурового ответа, - встал Василий Юрьич.
– Не заподозри, будто осмелел от твоего несчастья. Просто должен был сказать: пусть я тебе не люб, да ты мне люба. Таковой останешься до гроба. А бесчестье, претерпенное тобою нынче, - не несчастье. Верь моим словам.

10

В крестовой начиналось обручение, а Всеволожи отъезжали от ворот Марьи Голтяевой. Евфимия всматривалась в золотой поток деревьев за слюдяным оконцем. Казалось, карета, словно лодка, шла против течения. Иван Дмитрич сидел сгорбившись, стеная от душевной раны. Из уст его рвались тяжёлые слова:

–  Облихован… Возненавижен…

Потом стали складываться горькие речи:

–  Ох, какое оправдание примет допустивший это? Будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огнь, немилосердные муки… А как льстил в Орде пред царским судилищем!
– встрепенулся боярин.
– Какие давал клятвы!
– Он вновь поник.
– О лесть, зла есть! До обличения сладка, обличена же зла есть!.. Теперь хоть весь исклянись, не поверю! У них где клятва, тут и преступление… Неверница правды!
– вымолвил он уже о Софье… - Объясниться не пожелала, к келейной беседе не допустила, как и её сынок. Дочь Всеволожа, видишь ли, венценосцу не ровня. Шалишь! Моя Евфимия с Марькой, Голтяихиной внукой, поровень. Моя Устя тоже внучка Владимира Храброго. Мой дед Александр Всеволодович - смоленский князь. Мой отец с дядею - тоже куликовские герои. В дядином полку сражался чудный инок Пересвет, благословлённый преподобным Сергием. Отец мой был великокняжеский наместник в Нижнем Новгороде, воевода. Сын великого князя Тверского, не погребав, взял в жены дочь мою. Другую дочь взял сын Храброго…

–  Батюшка!
– взмолилась Евфимия.
– Отложи гнев. Призови безгневие.

Иван Дмитрич поглядел на дочь, как безумный.

–  Ты ли говоришь о безгневии?
– Он помолчал, как бы через силу что-то соображая, потом обрушился на Евфимию: - Нашла с кем знаться! Видел эту казотку краковскую! Анисья её за тобой посылала в Нивны. Что ты с нею без меня весь год делала? То-то Витовтовна вне себя. Срам произнесть: в портах скакала на коне, билась на мечах, забыв женский образ. Проклятая Акилина Мамонова, заводчица всяких бед! Она сбивала с понталыку. Иначе не было бы повода у каверзной литвинки входить с тобой в немирье, нарушать данную мне клятву.

Евфимия молчала, припоминая рассуждения покойной Анастасии Юрьевны об отводной клятве. Боярин тоже замолчал. Потом дрожащей рукой сжал дочерину руку.

–  Прости, ради Христа. В одержании я, во власти дурных чувств.

–  Не казнись, - вымолвила боярышня.
– Оставь всё, как есть. Ни в чём, кроме моего обручения, тебе не отказано. Смирись в прежнем чине. Сломи обиду.

Всеволож резко рассмеялся.

–  Не велик чин - обойдёныш!

Карета отпрыгала на ухабах, пошла ровнее, тише. Ехали по Великой улице.

–  Единомышленник сатанин!
– проскрежетал Иван Дмитрич с прежней злобой.
– Враг проклятый!.. Ненадобный шпынь!.. Злой, пронырливый злодей!.. На оном веке рассудит нас с тобою Бог, опричь того мне нечем от тебя оборониться… Нет, позволь, как нечем? Ты откинул от дела омерзелого холопа. Я же отдаю тебе моё крестное целование. Как восклицали древние латиняне: «Катилина, доколе будешь испытывать наше терпение?» Слушай меня, Евфимия, - обратился боярин к дочери.
– Нынче же соберёмся всем домом и - в Галич, к Юрию Дмитричу!

–  Батюшка, Бог с тобою!
– испугалась боярышня.

–  Мыслишь, батька спятил с ума?
– осклабился Всеволож.
– Нет, я в своём уме. Отдаюсь на милость врага. Хочет - казнит, хочет - сделает другом. Лучше воистину принять злому животу моему конец и навеки свободну быть, нежели поступать противно правде.

–  Станешь инокняженцем?
– испугалась Евфимия.
– Это же перевет, измена!

Она невольно вспомнила пророчество Анастасии Юрьевны и содрогнулась: сбудутся ли слова мёртвой до конца? «Ты непременно будешь женой Василия. Не Софьиного, моего…»