Ослепительный нож

–  Любодей в моём доме?
– удивлённо прозвучал голос Константина Дмитрича.

–  Я… не… не есть любодей, - обернулся гость к хозяину в ночной рубашке до пят.

–  Любодеяние в сердце любосластивца первее всего возгорается!
– вскинул князь указательный перст.

В сенях воцарилась напряжённая тишина. Её нарушил хозяин:

–  Ты оскорбил мой дом!.. Дорож, Спитко, Анфал, Кюр!
– позвал он.

–  Будикид, Буйвид!
– крикнул Чарторыйский.

С разных сторон вошли в сени литовцы при оружии и безоружные люди князя. Однако же вид последних был очень внушителен.

–  Теперь нас с тобою рассудит поле и Божий суд!
– возвысил голос Константин Дмитрич.

–  Рыцарский поединок? Ха-ха!
– разразился смехом гость-оскорбитель.
– У вас нет рыцарства…

–  Когда ты под стол пешком ходил, - сказал князь, - сын великокняжеского пестуна Осей на моих глазах был смертельно уязвлён на игрушке оружием. Так что рыцарские игры у нас в заводе. И рыцари есть не хуже франкских или немецких, лишь именуются по-иному. Твёрдые ратователи за правое дело, самоотверженные заступники всегда были. Так что готовься к завтрашнему суду!

Литвин круто повернулся и пошёл из сеней вместе с Буйвидом и Будикидом. Князь приказал:

–  Раина, прими боярышню! Кюр, Спитко, идемте со мной!

9

– Бежим! И не мешкая…

–  Бегство равно предательству: князинька в беде!

Девы сидели на одре, тесно прижавшись друг к другу. В оконницу заглянул рассвет. Дождались его появления, не сомкнув очей.

Раина подошла к окну, впустила утреннюю свежесть.

–  Было мне «привидение»: всем грозит беда! Надобно изменить судьбу.

–  От судьбы не сбежишь, - откликнулась Всеволожа.

В дверь стукнули.

–  Дозволь взойти, детушка?

Застав Евфимию бодрствующей, князь всплеснул руками:

–  Разве ж так можно?

Всеволожа бросилась к старику с уговорами:

–  Откажись от смертельной игрушки из-за меня. Помысли про свои лёта!

–  Кюр Сазонов уже воротился, - объявил князь.
– Ратоваться будем мечами на дальней поляне моего огорода.

–  Безумство!
– возмутилась Евфимия.
– Вспомни, покойный митрополит Фотий за вызов на поле лишал причастия. Убийц отлучал от церкви на восемнадцать лет. Убитых запрещал отпевать. Язычники искушали спорящих огнём и водой. Искушать оружием - не худший ли грех?

–  Защита чести - не грех, - молвил старый князь.

Евфимия увидела мысленно надпись на мече Дмитрия Красного: «Никому не отдам чести своей». И не нашла возражений.

С первыми солнечными лучами поединщики встретились на огороде, углубились в яблоневые дебри. Боярышне было запрещено созерцать «суд Божий». Однако урядливая Раина провела её стороной. Обе спрятались в смородиновых кустах.

Поляна была просторная, в окружении плодовых Деревьев. На княжеской стороне стояли Спитко и Кюр. На стороне Чарторыйского - Будикид с Буйвидом. Скинув верхнее платье, бойцы остались в сорочках. На князе - шёлковая, до колен, с пристёгнутым стоячим воротником из бархата. На литвине - полотняная, расшитая по воротнику и рукавам золотом.

–  Одумайся, друже, - пробасил Чарторыйский.
– Готов покутовать пред тобою.

–  Покаяния твоего мне мало, - ответил князь.
– Бесчестье смывается токмо кровью.

–  Маешь быть караный за твою гордость, - пробурчал литвин.

–  Кара ждёт тебя!
– возразил Константин Дмитрич.

Буйвид и Кюр подали мечи поединщикам.

Евфимия не могла унять дрожь во всём теле, однако же ободряла тишайшим шёпотом пасмурную Лесную сестру:

–  Поранят друг друга и разойдутся. Они ж друзья! Первым сделал выпад литвин. Князь отбил удар.

Чарторыйский вновь занёс меч… И не успел опустить. Константин Дмитрич поднял свой, но как-то медленно, словно сонный… И вдруг зашатался и упал навзничь.

Всеволожа, забыв о своей таимности, бросилась к неподвижному, без меча сражённому старику. Оскорбитель оттолкнул её, стал на колена, припал ухом к груди недавнего супротивника… Тяжело поднялся и объявил:

–  Князь мёртв!

Буйвид с Будикидом напали на Спитка с Кюром. Те выхватили ножи…

–  Стойте!
– властно прозвучало со стороны. Всеволожа внутренне сжалась, узнав ненавистный голос.

–  Внесите дядюшку в дом, - приказал Шемяка.
– Боярышню заприте в её одрине. А мы с тобой, побратим, пойдём, пособоруем без свидетелей…

Крепкая мужская рука повлекла Евфимию к дому. Вскинув слёзно затуманенный взор, Всеволожа узнала трёххвостую бородку буквой «мыслете» ближнего болярца Шемякина, столь памятного ей родителя Фотиньи, Ивана Котова.

–  Доверься, Евфимия Ивановна, ведь я тебя единожды спас!

Более он не произнёс ничего. Запер её в одрине. Не успокоить ли хотел тёплым словом, чтоб не противилась?

Раину к ней не впускали. Где же Раина? Боярышня смутно вспоминала: ещё до того, как услышала Шемяку, не чувствовала лесную деву рядом с собой. Была и исчезла!

Поесть принесла Агафья. Одежда на ней плачная.

–  Пусти попрощаться с князинькой, - попросила боярышня.

–  За дверью охраныш, - шепнула стряпуха.
– Шемяка хапнул осиротевший терем под свою руку.
– А вслух примолвила: - Ещё во Вседобричи слышала плач, стон, вздохи домового - к смерти хозяина!

Назавтра до Евфимии тоже донеслись и плач, и рыдания, и многий вопль. На сей раз не домового, а наёмных плачей.

Судя по времени, уже после похорон в соседней ложне за тесовой перегородкой от души плачевопльствовал кто-то из челяди:

–  Али мы тебя не любили? Али чем прогневили?.. Повечер пришла прибрать за боярышней жалевая Агафья.

–  Плачешь?
– спросила Евфимия.

–  Кажись, и не плачу, а слеза бежит…

–  Погребли князиньку?

–  Погребли под дубом. Прозвание древу дали: «дуб плачен».

–  Много пришло наймиток?

–  Была бы кутья, а плакуши будут.

–  Погребением управлял Шемяка?

–  Яко ночной вран на нырище… Ты-то как?
– посочувствовала Агафья.

–  Плакать не смею, тужить не велят, - понурилась Всеволожа.