Осторожно - пума!

Тем временем на дальневосточную тайгу спускалась тем-

нота. Если в прошлую ночь было нас четверо, то теперь два

человека имели в несколько раз меньше запасов тепловой

энергии, даже нет топора, унесенного Грязновым. Снова на-

чался мелкий дождь. Снова в глазах поплыла серая муть,

а силуэты деревьев начали сливаться в общую черную массу.

Появилась апатия. Мозг был занят только руководством

перестановки ног.

И вот когда сознание готово было потемнеть точно так же,

как потемнела тайга, что-то блеснуло.

— Ты видел? — закричал я.

— Огонь!

Где-то далеко-далеко, еле-еле пробившись сквозь качаю-

щиеся кусты, мелькнул и померк огонек. Через несколько

шагов он робко проник в таежную темень.

— Огонь! Угольный Стан!

Человек может долго прожить, много пережить всяких

встрясок и все же вряд ли до конца познает и исчерпает свои

47

возможности. В этом, наверное, заключена сила жизни. За

минуту до вспышки огонька еле волочившие разбитые ноги

и падавшие от усталости люди, не мечтавшие о возможности

пройти еще хотя бы один километр, вдруг сорвались и по-

бежали, как малые ребятишки. Мы перепрыгивали через

упавшие деревья, делали скачки из багульника, из которого

только что не могли вытянуть ногу. Кусты мелькали по бо-

кам и никак не могли затормозить бега, они лишь, каза-

лось, ласково ударяли по ногам и совсем незлобно царапали

лицо.

Вот и поселок.

— Иосиф, растопляй печку, а я на склад за продуктами.

На складе начальник партии, радист, завхоз надевали

чуни и плащи, делали носилки, зажигали «летучие мыши».

— Добрый вечер! — жизнерадостно приветствовал их я.

— Здравствуйте,— удивленно произнес начальник.—

Вы? Один? Оставили Матюкова?

— Нет, зачем же, мы пришли вместе.

У меня и мысли не появлялось, что можно было оставить

Иосифа одного в тайге, и вопрос начальника немного обидел.

— А Вершинин сказал, что вы остались на берегу и про-

сили его скорее идти на базу. Они только что пришли, и

вот мы собираемся за вами.

— Ерунда! Мы здесь. Это он не понял из-за шума воды.

Давайте хлеба, консервов, чаю и спирту.

— Да все уже приготовлено у Соловьева и Вершинина.

Сходите сначала в баню. Соловьев ее с утра топит. Вершинин

уже пошел.

Наверняка нет ничего приятнее, чем после двух таких

прохладных дней попасть в хорошо вытопленную баню с

раскаленными камнями вместо печки. Мы хлестали друг дру-

га березовыми вениками и чувствовали, как все суставы,

даже пальцы приобретают гибкость.

После бани Соловьев увел Матюкова к себе в натоплен-

ную избушку, а я пошел в семейный дом к Вершинину.

И опять показалось, что нет ничего приятнее, чем сидеть

в бревенчатой, низенькой хижине, пусть с протекающей

крышей, но зато с весело гудящей железной печуркой, щедро

разливающей тепло. Нет ничего приятнее съесть котелок

горячего супа с тушенкой. На столе стоит свеча, в теле тепло,

в голове приятный шумок, и весь наш поход начинает пред-

ставляться в юмористическом духе.

— А помнишь, как ты крикнул: «Садись!»? Я подумал,

что ты убьешь меня, если не сяду,—смеется Вершинин.

43

— Да. А я сегодня в Москве побывал. Там намного теп-

лее, чем здесь.

Я смеялся, раскачиваясь на самодельном стуле, опер-

шись на его спинку. На стуле висела совершенно мокрая

гимнастерка Вершинина, и что-то в ее кармане неудобно

упиралось мне в спину.

— Что это там у тебя? Вынь-ка.

Вершинин полез в карман и вытащил тоненькую желез-

ную коробочку, в которых обычно продают патефонные

иголки. Когда коробочка оказалась в его руках, лицо его

выразило крайнюю растерянность и покрылось испариной.

Он попытался быстро переложить коробочку в брючный

карман.

Это меня навело на мысль, что топограф нашел алмазы

и не хочет поделиться своим открытием с товарищами.

— Нет, стой, дай-ка сюда.

Я почти вырвал у него коробочку и, открыв искусно при-

гнанную крышку, увидел десяток спичек и выломанную из

спичечной коробки терку. Машинально чиркнул спичку о

терку. Она без труда загорелась. Спички были абсолютно

сухие...

— Это НЗ... я забыл... еще в Новосибирске мать в кар-

ман положила, — бормотал Вершинин.

Последовала немая сцена, во время которой я наливал-

ся яростью.

Медленно я закрыл крышку и положил коробочку на

стол.

— Благодари свою жену, что она здесь,— сказал я виб-

рирующим голосом.— За такую сверхрассеянность в хо-

рошем обществе канделябрами бьют.

Это последнее потрясение окончательно доконало меня.

И в сильном расстройстве, кое-как добравшись до своей из-

бушки, я уснул мертвецким сном.

Прошло много лет. Участвуя в обороне блокированного

Ленинграда, я много раз мечтал о миске супа и корке хлеба,

но ни разу не было столь острых переживаний, такого ощу-

щения, как там, на Огодже. В Ленинград я попал уже умуд-

ренным опытом и переносил блокаду, наверное, легче мно-

гих.

Отгремела Отечественная война. Много воды и валу-

нов унесла с тех пор Огоджа. От Угольного Стана оста-

лось одно название на нашей сильно постаревшей карте.

Нет теперь Стана! Нет того продовольственного склада, ко-

49

торый спасал нас от гибели. Нет и дымной бани, топившейся