Остров, одетый в джерси

— Ты бы не хотел покормить ай-айев?

— И покормлю!

Эуленетт открыла незаметную дверь, и я вошел в раму.

Влажность за стеклом была колоссальная. Я понял, что ай-аи — звери не только ночные, но еще и тропические. Однако их самих пока видно не было. Слева, справа и спереди от меня вверх поднималась цементная скала.

— В горах они что ли живут? Не козлы ли?

Нашарив в ведре кормушку, я стал искать, куда бы ее поставить.

Эуленетт показала наверх, и я пополз по цементным скалам. Добравшись до какого-то утеса, я посмотрел вниз.

— Сюда?

— Оки-доки! — ответила Эуленетт.

Я оглядел цементную вершину в поисках зверя с руками вместо ног, но ничего похожего не увидел. Зато чуть дальше от обрыва стоял какой-то скворечник.

— Они — что, птицы? Или белки?

Цепляясь комбинезоном за фальшивые пики, я спустился к подножью.

Эуленетт ходила вдоль цементного взгорья и вставляла трубки с червем в специальные отверстия, которых оказалось вокруг немало.

Я нашарил вторую кормушку и совершил восхождение на противоположный склон. На его вершине стоял еще один скворечник.

Спускался я осторожно. Теперь мой путь проходил через лес трубок с бумажками. Они чем-то напоминали подснежники.

Мы вышли из рамы, и Эуленетт заперла дверь.

Бумажки в трубках тускло освещали фальшивые скалы.

Вдруг где-то наверху, на утесах, раздался барабанный стук. Таким стуком в цирке сообщают о начале смертельного номера.

— Поглядим, поглядим, — думал я. — Поглядим, какой номер они выкинут. Вряд ли такой уж смертельный.

Под барабанный звук сверху стала спускаться тень. Вот она вплыла в круг, освещенный трубками, и превратилась в зверя, у которого действительно вместо ног были руки. А пальцы распустились веером.

— Ай! — сказал я. — Ай!

— Теперь понял, почему его так назвали?

Тем временем ай-ай, добрался до первой трубки и распрямил огромный третий палец, будто бы разложил лезвие перочинного ножа. Пальцем он подцепил бумажку, и она покатилась к подножью. Когтем ай-ай начал выковыривать из трубки червяков. В темноте блеснули зубы похожие на заячьи. Но уши его больше напоминали лисьи.

Вот бумажки покатились и с другого склона. Оттуда спускался еще один ай-ай. В общих чертах эти звери напоминали мочалки, служившие хозяевам честно и очень долго.

Опустошив трубки, они стали шевелить ушами, как бы осматривая ими склоны.

— Не осталось ли где червячка, которого можно заморить?

Но червячков, увы, не осталось.

И здесь мы, должны помянуть добрым словом мучных червей. Они единственные существа, которые могут, положа руку на сердце, сказать, что отдали жизнь за дело охраны животных.

Когда мы вышли наружу, я долго привыкал к свету и глядел вокруг, мигая.

— Уелл дан, — сказала Эуленетт. — Можешь идти и иметь ланч.

Я повернулся и, все еще щурясь, по мостовой, по полю, да по дорожке двинулся к поместью Ле Ное.

За ланчем никто из моих товарищей не произнес ни слова.

Молча взяли еду, тихо ее съели и неслышно вышли из столовой.

Только Кумар, выходивший последним, вдруг сказал:

— А салат, оказывается, очень полезен кенгуру, потому что в нем содержится много витамина Б.

К зоопарку мы шли толпой. В зеленых комбинезонах мы были похожи на парашютистов, которые, приземлившись, спрятали свои парашюты в секретном месте. Встреченный нами фермер, остановился и долго глядел нам вслед огромными глазами.

На кормокухне Эуленетт рубила апельсины.

Раз! Нож с чмоканьем врезается в апельсин. Два! И разрубленный фрукт катится в ведро, обливаясь желтыми слезами.

— Сейчас пойдем кормить варей.

— Каких варей?

— А ты их не видел? Они вместе с каттами живут.

— С Катями? Вари с Катями живут?

— Ну да, вари-то черно-белые и красные. А катты все — кольцехвостые. Только вари кат все время по клетке гоняют.

Страшную картину нарисовала Эуленетт.

— Вы держите в клетках людей?

— Каких людей? Люди у нас, как положено, по дорожкам ходят и бумажками мусорят. В клетках — звери и птицы.

— А Вари? А Кати?

— Так они не то, что не люди, они даже не обезьяны.

— А кто же?

— Полуобезьяны, или, проще говоря, лемуры. Не хочешь ли ты помыть айву?

Я бросил айву в раковину и стал ее мыть. От этого на кухне стоял такой звон, будто бы я намывал пушечные ядра.

— Затем пару бананов, штуки три огурцов и несколько морковок. Только не мельчи. Бери покрупнее.

Я стал выбирать огурцы и морковку покрупнее и в итоге выбрал такие огромные овощи, что с ними можно было идти на врага. В ведро они не поместились и выглядывали оттуда, как солдаты из окопа.

— Помыть и порезать?

— Точно.

— Какой студент толковый! — удивился парень по имени Доминик, который тоже чего-то мыл в соседней раковине. — Вот у меня прошлый год студент был… сначала резал, а уж потом мыл. Он из одной жаркой страны приехал. «Зачем, говорит, — мыть? Мы на родине никогда ничего не моем».

— Почему?

— Табу. Им религия водой пользоваться запрещает. Они считают, что в воде злые духи живут.

Помыв и нарезав, что следует, мы отправились к Варям, которые, вроде бы, жили вместе с Катями.

Мы прошли вдоль клумбы с фиалками, миновали заросли бугенвиллей, обогнули стволы сирени и остановились у куста жасмина.

— Как у вас цветов много! И какие разные!

— Это Хартли все. Как за границу поедет, обязательно какие-нибудь новые цветы привезет. «Они, говорит, напоминают мне о наших иностранных проектах». Если он еще пару проектов организует, ходить будет негде.

Мы находились в какой-то незнакомой мне части зоопарка. Сюда я еще не хаживал. Тут имелись шири и даже просторы.

Зоопарк уходил за горизонт и не возвращался.

— А зоопарк-то, оказывается, не маленький!

— Соседнее поместье прикупили. Хотят там суперпроект сделать: «Панорама бразильской фауны». А вот и варя!

Мы стояли перед сеткой, а из-за нее на нас смотрела неприятная хитрая морда, какая, конечно, могла быть только у Вари. У Кать такие редко встречаются. Черная как ночь, она глядела глазами желтыми как молодая луна.