От альфы до омеги

— Это не аномалия, — пробормотал Рикгард.

Ирис бросила на него взгляд: он побледнел, а руки сжал в кулаки. Он даже не пытался подключить свои приборы и что-то замерить.

— Не аномалия, — прошептал он.

Они так и стояли на верхушке исполинской лестницы, которая раскинулась вдоль зала наподобие необъятного зрительного зала, и слушали, как влажно колышется черное нечто на импровизированной сцене далеко внизу. Что это было за здание? Голографический театр? Скорее всего. Но теперь здесь играли совсем другую пьесу, странную, непонятную, не вписанную в репертуар. Ирис все смотрела на аномалию, которая, как твердил себе под нос Ликвидатор, аномалией не была, и ощущала, как сигналы тревоги один за другим отключаются сами по себе. Она слушала, как ворочается темное нечто на дне зала, и дрожь проходила. Ирис настроилась на частоту, поймала ее как следует, избавилась от помех. Она не просто слышала аномалию, она могла отключить все свои датчики — и все равно бы ощущала ее присутствие. Это и вправду было нечто большее, чем простенький временной разлом. Существо на «сцене» было живым, и Ирис его чуяла — и чуяла так же ясно, как людей. Было, правда, и различие. Аномалия не путалась в клубках ощущений и откликов. Все, что она чувствовала, можно было описать одним единственным словом: любопытство.

И вдруг аномалия поползла по сторонам, собираясь воедино, принялась сжиматься, суживаться, съеживаться. Тьма в сердце аморфного облака нарастала, концентрировалась, густела. Казалось, чернее черного она стать не может, но с каждой секундой она становилась ярче, сочнее, бархатистее. Эта шелковистая тьма переливалась, сверкала, толчками всасывала саму себя, и скоро в центре зала застыл неопределенной формы силуэт. Вздрогнув, он поплыл наверх, задевая ступени и оставляя на них черные хлопья следов.

Ликвидатор отступил, и Ирис затошнило от его страха. Он боялся, боялся по-настоящему. Он, наверное, ничего подобного никогда не видел. Ведь его значки на боку Иолы наклеили за аномалии — за привычные, знакомые, описанные в реестрах, категоризованные явления, которые можно было уничтожить хромидиевым залпом. Да, аномалии бывали разными, и дозу хромидия тоже нужно было рассчитать. Но сейчас, сейчас никакая доза не годилась. Никакого хромидия со всего Эмпориума не хватит на то, чтобы уничтожить вот это нечто.

Но оно не злилось. Не излучало агрессию, враждебность или ярость. Это нечто ощущало одно любопытство. Бояться было нечего, вот что слышала Ирис в своем мозгу.

Она шагнула было к Ликвидатору, желая взять его за локоть, успокоить, хоть как-нибудь развеять его страх, но он уже дернулся, рука его метнулась к кобуре, спрятанной под летной курткой, и с металлическим звоном вырвала из-под застежки хромидиевый излучатель.

Нельзя. Ее нельзя пугать. В эту аномалию стрелять нельзя. Нужно его остановить: ударить по руке, накинуться, вырвать излучатель — сейчас, сию же секунду, пока есть хотя бы доля короткого мгновения...

Но было поздно. Излучатель сухо фыркнул, и на какую-то секунду лестница осветилась болотистым, бледно-зеленым, мертвенным сиянием. Вспыхнувший хромидий пах резко, горько, жжено. Воздух заволокло дымом.

Когда он рассеялся, Ирис увидела все то же черное облако без формы. Оно колыхалось в нескольких шагах, теряя на ступени темные хлопья, будто истекая кровью. Только никакой крови, конечно, не было. Выстрел нисколько не повредил существу, и к любопытству только прибавилось недоумение. Нечто затрепетало и двинулось им навстречу.

И тут Ирис различила контуры. У аномалии все же была своя форма, малопонятная, неуловимая, но все-таки форма. Сначала эти границы казались полупрозрачными пунктирами, которые распадались на точки, а потом они начали соединяться в линии. Чем ближе к ним подбиралась аномалия, тем яснее выступали очертания. Даже Ликвидатор опустил свой излучатель, смотря перед собой расширенными, круглыми глазами.

Это был человек. По крайней мере, это существо выкристаллизовывалось в нечто похожее на человеческую фигуру. Медленно, но верно влажные облачные хлопья приобретали плотность, густели, а краска переливалась из черного в неопределенно-серый, а из серого — в грязно-бурый, будто аномалия никак не могла выбрать окончательный цвет своих покровов. Она шагала уже вполне оформившимися ногами, отращивала пальцы на руках, собирала на лице черты, заполняла материей дыру там, где намечался живот. Наконец, черный схлынул, а дрожь унялась: перед ними ступал человек. Нагой, но напрочь лишенный каких бы то ни было признаков пола, он не походил лицом ни на мужчину, ни на женщину. Не было на его коже и волос, и только странные рисунки, будто швы или тонкие трещины, исполосовали его тело, будто татуировками.

Он — или она? — поднялся выше и остановился перед Ирис. Он смотрел на нее своими водянистыми, бесцветными глазами, и обдавал ее любопытством, как теплыми волнами. Его фигура все еще немного пропускала свет, и казалось, что стоит его коснуться, и рука запросто пройдет насквозь.

Ликвидатор смотрел на них, вяло придерживая свой излучатель. Его голова совершенно очистилась. Ирис чуяла, как вместо страхов и вопросов в ней остается только замешательство.

И тут позади, за аркой, ведущей в зал, что-то шевельнулось. То ли неосторожный шаг, то ли шорох одежд; Ирис боялась обернуться, подставить аномалии спину, поддаться ее собственному любопытству. Бесцветный взгляд отворотился, устремившись к арке. Там кто-то был. Кто-то новый нарушил пыльное безмолвие голографического театра. Краем глаза она видела, что и Ликвидатор вздрогнул, обернулся. К замешательству прибавилась досада.

Ирис все хотела спросить, кто там, кто еще мог оказаться в Пыльных Городах вместе с ними, а потом вспомнила про точку на радаре. Он все-таки их догнал, этот IK7G. Но что за человек его вел? Что ему нужно? Один ли он, или сейчас их окружит толпа?

Словно бы не дожидаясь вопроса, Ликвидатор прошипел сквозь зубы:

— Сальватор.

Аномалия склонила голову вбок, ее любопытство разгорелось сильнее.

— Рикгард, — отозвался голос позади.

Внутри щелкнуло. Вспыхнул сигнал тревоги.

Тот самый человек из Сената, куратор синтетического Центра, Человек-Без-Имени, вечно оглушавший ее смесью неразборчивых, размытых, подслеповатых ощущений, которым, как и ему, никак не удавалось дать имя. Это он приходил в Центр каждый квартал; это он встречал ее в одной из лабораторий восточного крыла; это он с лживой улыбкой обещал ей очередную диагностику, а вместо этого бессовестно копался в ее голове и что-то менял. Она не знала, что именно он делал, но просыпалась на металлической койке, освещенная яркими лабораторными лампами, увитая проводами, которые Человек-Без-Имени неторопливо распутывал и отцеплял, и могла поклясться, что внутри что-то было не так. Он просто улыбался, баюкая ее туманом уклончивости, и уходил. Он проверял и других, Ирис это знала. Но оставалось ли у других после этих процедур вот такое ощущение неправильности, похожее на тихий сигнал тревоги, Ирис не знала. Она никогда не спрашивала. Знала, что если задаст вопрос, тут же попадет в печь.

Может, стоит поинтересоваться теперь?

Она обернулась. Сальватор, вот как его звали. Напыщенное, ослепительное, непомерное имя для сгорбленного, подбитого ранней сединой, низкорослого мужчины с нервозным, дерганым взглядом исподлобья. Такое имя впору гордому, статному Сенатору, на котором алый плащ не смотрится неуместно, будто сорванный с чужих плеч.

— Милая Ирис, — осклабился он.

Все та же «добрая» улыбка, в которой доброты ни на йоту.

— Ты бросила меня на произвол судьбы, — уголки его губ опустились, будто у грустного клоуна. — Оставила без чудного общества. Сбежала как от проказы. Ты знаешь, что такое проказа, милая?

Ирис метнула взгляд на аномалию. Та слушала, тихо, внимательно.

— Проказа, — продолжал Сальватор, — пугала людей много, много столетий назад. Когда-то давно от прокаженных шарахались. Они носили с собой колокольчики, чтобы отпугивать трусов. Те, кто не боялись, подносили подаяние. Разве ты боишься? Омеги не знают страха.

Ирис распрямилась. Голос не слушался: она слишком ненавидела этого человека, и в этом чувстве не было ни грамма непозволенных омегам эмоций. В ее злости были одни только факты, и ни один не говорил в пользу Сальватора.