Отблеск миражей в твоих глазах

На этом и расходимся.

Возвращаюсь почти в десять и застаю веселье в кухне: бабушка в косынке, Лусинэ в бандане лепят пельмени.

Бабушка снимает очки и тянется ко мне за поцелуем. Я так охреневаю, что стою столбом еще какое-то время после того, как она отступает, прижавшись на несколько мгновений к моей щеке. У нас в семье никогда не было принято выражать чувства. Если только не прощаешься на долгий срок, но никак не в качестве ежедневного ритуала.

Передо мной ставят дымящуюся тарелку, и Лус параллельно вещает:

— Мы ездили за подарком, погуляли на свежем воздухе, а потом бабушка Нора затащила меня в фермерскую лавочку, где мы купили аж десять кило мяса! — тут она делает страшные глаза, нереально выпячивая их. — А потом она узнала, что у нас нет мясорубки, только блендер, которому она не доверяет, и мы заскочили еще и за мясорубкой! Возрадуйся, это подарок нам на свадьбу. Точнее, бракосочетание.

Я ловлю в фокус коробку с вышеупомянутым агрегатом. Бабушка, посмеиваясь, выставляет вылепленные пельмени на тонкую доску, затем отправляет их в морозилку. Тянусь за сметаной, обмакиваю пельмень и дегустирую.

Всё это, блядь, подозрительно смахивает на семейную идиллию из какой-то другой оперы, я чувствую себя странно: будто ошибся дверью и попал не в ту плоскость. Наверное, потому что Лусинэ чересчур бодро подыгрывает инсталляции. Не отпускает ощущение фальшивости. Хотя в искренности родной бабушки я не сомневаюсь.

— А еще, — энергично рассекает воздух девчонка, — купили обратный билет на вторник, я специально взяла ближе к ночи, вместе проводим в аэропорт. Кстати, я оплатила билет из нашего семейного бюджета. И продукты.

Мясо застревает в горле, закашливаюсь.

Пиздец. Семейный бюджет…

Сталкиваемся глазами, строит дерзкую гримасу, типа, выкуси. Мстит мне за перевод. Две недели прошло, тот оборванный разговор так и остался висеть между нами. Оба не поднимали тему, но деньги до сих пор на её счету. Вот и случай предъявить ответочку.

— Молодец, — хвалю, тщательнее прожевывая следующий кругляш.

— Морозильная камера теперь забита полуфабрикатами, там котлеты, тефтели, пельмешки. Я пыталась убедить бабушку, что ты не ешь дома, но у меня не получилось.

— Пусть будет, — мягко наставляет бабушка. — Пригодится в неожиданный момент.

Они заканчивают масштабную операцию. Ба достает уже подмерзшие заготовки, целый ворох зип-пакетов и садится ко мне за стол. Принимается за сортировку, а Лус убирает столешницу. Я почему-то внимательно наблюдаю за ней. И она это прекрасно видит.

То, что отчебучивает дальше эта чеканушка, порождает во мне такой, сука, мощный обвал эмоций, что начинает штырить. Аж вилка вылетает из пальцев и звонко шмякается в тарелку, пока «созерцаю».

Берет пластиковый кухонный шпатель, сметает остатки теста, вытирает испачкавшийся край, а потом… задумчиво застыв у крохотной кучки муки на пару секунд, умело распределяет её в тонкую линию. Как известный всем наркотик.

Собственно, к вопросу о том, бывшая она или действующая наркоманка?

Глазами в меня стреляет пытливо.

Черти из ада шлют пламенный привет.

Лус наклоняется и закрывает указательным пальцем ноздрю, имитируя вдох.

Умом сколько угодно могу всекать, что это провокация чистоганом, а инстинкты всё равно по щелчку взвивают при открывшейся сцене. Ебаная в рот сепарация от разума.

Шутница выпрямляется, щурит на меня нижние веки — зловеще так, мрачно, эпично. Демонстративно макает мизинец в муку и втирает в зубы.

Всё, блядь.

Чеку срывает.

Бомбит.

Я подрываюсь на ноги с такой силой, что стул отлетает назад.

Бабушка в испуге вскидывает голову, а сучка за её спиной поджимает губы, скрывая улыбку.

— Наелся, спасибо. Спать пойду.

— Я уже постелила! — сообщает, мать её, святая наркоша, когда поднимаю стул.

Не смотрю на неё. Сорвусь же. Обязательно сорвусь.

Душ. Смеситель в холод до ледяного потока. Кости трясет, тело морозит, а я никак не могу избавиться от картинки перед глазами. Где это глупое создание лежит полумертвое в своей блевотине.

Спасли. Напоминаю себе.

Спасли. Живая.

Живая и ебанутая.

И нахуй, спрашивается, я снова влезаю в это дерьмо?..

37. Барс

— Ты поговоришь со Згуладзе?

— Смысл? — выдыхаю струю вверх, задирая голову.

Небо сегодня чистое. Весной пахнет. Пора бы уже, начало апреля.

— Дураком будешь, Барс.

— Уже стал им. Когда доверился корешу старика. Второй раз на те же грабли? Ты бы наступил себе на горло, Бек? — направляю на него глаза.

Таубек затягивается, не нарушая зрительного контакта. Смотрит по-мужски прямо, флегматично.

Исключительно располагающий тип. Редко кто вызывает во мне такое чувство. Внешне — чисто Азазель[1], огромный, бородатый и объективно страшный. Но по остальным параметрам — душа-пацан. Первое время я задавался вопросом, как с таким лицом можно соваться к детям? На минуточку, Бек — детский стоматолог! А оказалось, малышня его обожает. Ее не обманешь оболочкой, она нутро чует.

— Может, и наступил бы, если бы дело касалось моего будущего, — выдает задумчиво.

— Со стороны же всегда виднее.

— Обзор лучше, нет слепых зон.

Ударившись в сухую иронию, докуриваем и шагаем к корпусу. В фойе пожимаем руки и прощаемся. Дальше идем в разные стороны.

Ординатура дала мне очень многое. Как и пророчили, стала важным этапом. Я выгрызал опыт, я проживал каждое действие, впитывал нужную инфу, отталкивался от нее в поисках того, что считал необходимым знать. Я почти словил дзен. Нашел общий язык с наставником. И внезапно эта полоса подошла к концу.

А я встал перед лицом насущного факта: нахер ты кому сдался со своими золотыми руками и невъебенными амбициями.

Финишная прямая. Итоговая госаттестация, защита квалификационной работы.

И самостоятельная медицинская практика. Бетонная стена. Корень всех проблем.

К которым примешиваются и семейные проблемы.

Как, мать твою, я должен сфокусироваться на главном, если меня таскают параноидальные мысли? Перманентно дергают, шпыняют, возвращают к тому, что я хочу забыть навсегда?