Отец Джо

Один мой друг рассказал, что в Британском Совете существует программа, по которой можно записаться на летние курсы. Я подал заявление, оно было одобрено, и вот я стал собираться в свое первое путешествие в Международный университет Перуджи, где преподавали месячный курс по итальянскому искусству и литературе, причем в последнюю входила «Божественная комедия».

По пути я намеревался заскочить в баварский Обераммергау, знаменитый на весь мир своими театрализованными представлениями страстей Христовых, которые исполняются в начале каждого десятилетия; шел как раз 1960-й год. После Перуджи намечалась Испания, где я также ни разу еще не бывал, — побродить вокруг бенедиктинских и цистерцианских построек.

Автостопом я добрался до Обераммергау, где вместе с двадцатью тысячами остальных католиков посмотрел мистерии. Было страшно здорово — такое впечатление, будто находишься на спортивных трибунах, где все болельщики застыли в гробовом молчании. После опять же автостопом я доехал до одного католика, чей адрес мне дал американский писатель, с которым я познакомился в Фишер Хаусе. Католик оказался известным британским кинорежиссером; он обитал в роскошном особняке, по которому разгуливали толпы молодых актеров. Я решил остаться на день-два. Этот джентльмен снабдил меня адресом своего друга-католика в Милане, занимавшего высокий пост в «Бритиш Петролиум»; я послушно прибыл в Милан и погостил пару дней в великолепном барочного стиля палаццо, где мне также встретились молодые люди. Владелец палаццо повел себя исключительно любезно; на случай посещения мной Рима он сообщил адрес еще одного католика-британца своего круга — известного дизайнера. Однако я так и не воспользовался этим третьим приглашением, мне пора было двигать в Перуджу.

Уже гораздо позже я догадался, что все эти люди были геями, и, скорее всего, в ответ на свое безграничное гостеприимство они ожидали от меня определенного рода услуг. Однако я как монах отличался большой наивностью. Они же как британцы были слишком хорошо воспитаны, чтобы попросить прямо.

Едва выбравшись из «Фиата», водитель которого подбросил меня до Флоренции, я тут же влюбился в Умбрию. Так значит эти невысокие холмы с разбросанными то тут то там оливковыми и кипарисовыми рощами с полотен Джотто и Пьеро делла Франческа не были идеализированными картинками Италии, выдуманной, населенной единственно святыми и представителями рода Медичи. Пейзажи в самом деле существовали; изображенные полтысячелетия назад, они ничуть с тех пор не изменились. Еще один факт, подтверждающий великий принцип неизменности.

Я остановился на квартире синьоры Карры, любезной на вид дамы, вдовы, чей муж, по ее собственным словам, погиб бессмысленной смертью в самом конце войны. Толстый, избалованный и высокомерный сынок этой синьоры все еще жил с ней, хотя ему было уже тридцать пять, и он неплохо устроился в городском муниципалитете. Этот тип платил за съемную квартиру и обращался с матерью хуже некуда. Мне почему-то пришло в голову, что «carra» по-итальянски значит «еж»; в первый день за ужином я решил побороть свою стеснительность и объяснил, что когда-то слово «еж» было моим прозвищем. Видимо, в результате оказалась поругана честь семьи — хозяйский сынок, в бешенстве наплевав мне под ноги, пулей вылетел за дверь.

Так мы с синьорой Каррой подружились. Она ни слова не знала по-английски, однако благодаря ей я за месяц продвинулся в итальянском как никогда. Окно моей спальни выходило на пологие холмы за пределами города; по вечерам синьора Карра робко стучалась ко мне («Scusi Tonino?» [36] ), чтобы застать tramonto, которое слышалось мне как «промеж гор» — самое красивое и поэтичное название «заката».

Университетский курс оказался сплошным анекдотом. Учить итальянский съехались молодые люди со всего света — от Новой Зеландии до Палестины — однако в отличие от меня все они знали: а) что Международный университет Перуджи — подходящее местечко для того, чтобы отлично провести время и б) как отлично провести время. Преподаватель, читавший основной курс, говорил только по-итальянски, причем с сильным местным акцентом, как мне показалось, сицилийским — его невозможно было понять. Высокий и худой итальянец с гривой мелко вьющихся волос выглядел точь-в-точь как сумасшедший дядя из «Амаркорда» Феллини, оравший с дерева: «Voglio una donna!». [37] Первые дни лекционная аудитория была битком набита студентами, потом она весь месяц пустовала.

36

Прости, Тони, к тебе можно? (ит.)

37

«Хочу женщину!» (ит.)

Август в Испании явился для меня неприятным сюрпризом. Я надеялся остановиться в одном из многочисленных монастырских приютов, но священники и монахи вели себя враждебно и относились ко мне с подозрением; когда я стучался, они открывали, но, услышав о моей просьбе, захлопывали дверь прямо у меня перед носом. Определенно они не узнавали во мне, путнике, Христа. Похоже, действие Устава святого Бенедикта было временно приостановлено, возможно, самим каудильо. Что сказалось на моих финансах — вместо приютов я вынужден был довольствоваться пляжами да придорожными канавами. Из-за чего приходилось опасаться гражданской гвардии — банды головорезов, паливших в первого встречного с той же готовностью, с какой монахи отказывали ему в приюте. Но и молодчики Франко не могли испортить Андалузии, которая дала Умбрии фору по части денежных трат.

Когда я вернулся в Кембридж, выяснилось, что за первые экзамены мне поставили «отлично» первой степени. Это, конечно, было лучше, чем просто «отлично», хотя и не так хорошо, как «отлично» второй степени, но все-таки позволило получить университетскую премию «Уитмен». Я расценил это как знамение — пора закругляться с прогулками по европейским садам мирских утех и возвращаться к монашескому образу жизни.

На следующий год у меня были грандиозные планы — я задумал посетить современный театр «Провинциалы». Может, именно тогда я из каких-то причудливых соображений и оказался на вечере театра «За окраиной».

Не принимая никакого участия в общественной жизни Кембриджа, я даже не представлял, что об их выступлениях уже шла молва. И не догадывался о существовании любительского театрального общества «Огни рампы», которое каждый год ставило комический спектакль-обозрение. Я ничего не слышал о ежегодном летнем фестивале в Эдинбурге, об «Окраине» с его постановками вне официальной программы фестиваля, среди которых были и работы кембриджского «Обзора огней рампы» с его оксфордским соперником; я понятия не имел о том, что именно в шотландской столице и возник театр «За окраиной».

Так что когда я вошел в кембриджский Театр искусств, я был, что называется, ни сном ни духом о том, что меня ожидает. На сцене я увидел двоих из Кембриджа — высоких и нескладных Питера Кука и Джонатана Миллера — и двоих из Оксфорда — Алана Беннетта и Дадли Мура, не отличавшихся высоким ростом или нескладностью.

Часа два я смотрел «скетчи» — общее название для всевозможных форм сценического искусства — драматические зарисовки с двумя и более персонажами и с началом и концом, монологические выступления, пародии, музыкальные попурри, пару длинных эпизодов из всевозможных сценок, в которых задействована вся труппа. Одним из эпизодов была лишенная смысла миниатюра, которая, вобрав в себя все шекспировские темы, состояла сплошь из запредельных речений, на которые только был способен величайший английский драматург. Показывали бравшую за душу сцену из битвы за Британию, рассказанную пилотом королевских воздушных сил, в которой развенчивались священные мифы о британской порядочности, присутствии духа и милосердии в военное время. Питер Кук в роли премьер-министра от тори Гарольда Макмиллана толкал речь, уличая туманно мыслящего лидера нашей туманной нации. Дадли Мур с помощью огромного пианино, этого сверкающего орудия, выпотрошил Бетховена, Шуберта и Бенджамина Бриттена. В сценке, изображавшей собрание в городке, на котором обсуждали вопросы гражданской обороны, было больше драматизма, чем в сотне листовок кампании по ядерному разоружению, призывавших к дурацкому, лишенному всякой логики ядерному сдерживанию. Приговоренного, идущего на виселицу, «утешал» добродушный, разглагольствующий о мужестве начальник тюрьмы. Но лучшей оказалась блестящая в своей праздности проповедь англиканского священника, прочитанная Аланом Беннеттом:

«Жизнь здорово напоминает банку с сардинами. Мы все до единого рыщем в поисках консервного ножа. И вот другие думают, будто уже нашли его, так? Они отворачивают крышку банки, представляющей собой жизнь, видят сардины, эти сокровища жизни, вынимают их, наслаждаются ими… Но знаете что? В дальнем углу банки всегда остается кусочек рыбешки, который никак не получается достать. Вот интересно — есть ли такой кусочек в уголке вашей жизни? В моей — точно есть».

Я весь вечер напролет смеялся. И пока смеялся, чувствовал, как что-то собирается воедино, а что-то отмирает.

То, что собиралось воедино на сцене, было множеством нитей культурной и интеллектуальной мысли, связанных между собой и разрозненных, прораставших и вытягивавшихся годами, — усики скепсиса и непочтительности, так или иначе ставшие результатом послевоенного осознания убийственной чудовищности идеи национализма, всего этого лицемерия и показухи, подпитывавших в каждом из нас фальшивую суть национального самосознания, клоунский грим всего британского.

Четверка актеров небольшого театра «За окраиной», программа которого обещала феноменальный успех в Уэст-Энде и на Бродвее, все время открещивалась от хвалебных отзывов критики о сатирической природе их шедевра — они настаивали на том, что ничего сатирического в программе нет, никакой социальной значимости она не имеет. Но для тех, кто ходил на выступления труппы, социальный подтекст был очевиден. Никто еще не проходился сразу по всем «священным коровам» великодержавного острова — Парламенту, англиканской церкви, Дню победы, «Би-би-си», Шекспиру, королевской семье, судам… никто еще не задавался вопросом: «А чего, собственно, все они стоят, принимая во внимание те жертвы, на которые ради них пошли за последние два столетия?» Никому еще это не удавалось настолько блестяще, что в памяти отпечатывалась каждая фраза.