ОТЛИЧНИК

Крылья действительно, были хороши, совершенно как настоящие, видимо, талантливый мастер их делал. Изготавливались они для какого-то дорогого спектакля, или же были позаимствованы с самого «Мосфильма». Воочию увидел я их впервые, а до этого созерцал их на фотографии, так поразившей мое воображение. И вот теперь – горы красных перьев, валяющихся на полу, и Леонид, обмазанный калом, в общипанных крыльях падшего ангела. Сердце сжалось от боли от необъяснимой тоски по тем светлым годам, когда все мы грезили, любили, мечтали.

Меня охватил ужас. Испражнениями из комнаты несло так сильно, что мне пришлось закрыть нос рукой и отвернуться. На что Фелицата Трифоновна удовлетворительно закивала головой, дескать, сам напросился, а я предупреждала.

Я смотрел на Леонида и недоумевал, как мог красавец, человек с внешностью Аполлона вдруг взять да превратиться в такое жалкое бесформенное существо. В глазах его не было и проблеска прежних страстей, ни малейшего намека на мысль. Они были пусты. А казалось бы, совсем еще недавно он видел себя хозяином всего мира, хотел погубить род человеческий, «землю об колено, как гнилой арбуз». И вот мир, как стоял, так и стоит, земля вертится, люди живут своей жизнью, а его, того Леонида, уже нет. Погубил-то, выходит, только себя.

Прибежав от Леонида домой, я прижался к Тамарке и не мог успокоиться. Меня трясло. Тамара обнимала, согревала своим теплом и отогрела. Отогрела любовью, нежностью.

Утром, прийдя в себя, я заплакал. Не зная, в чем дело, только от вида моих слез, заплакала и Тамара, а следом за ней и ребенок. Я перестал плакать, встал перед Тамаркой на колени, уткнулся головой в фартук, обнял ее и позавидовал самому себе. Есть где спрятаться, где укрыться, есть дом, есть запах пирогов, есть родные люди, любимые и заботливые. А там – грязь, вонь, и в центре всего этого – обезумевший Леонид. «Владелец заводов, газет, пароходов».

Два дня я ходил сам не свой, не ел, не спал, к жене не прикасался. Она обижалась, говорила: «Ты меня разлюбил». Я ей не говорил ничего про Леонида, потому что знал ее чрезвычайную восприимчивость ко всему подобному.

На исходе второго дня я все же решился и в щадящих красках обрисовал бедственное состояние своего друга. Я предложил взять его к нам домой.

– Не надо. Он будет ко мне приставать, – возражала Тамара.

– Не будет. Он уже не тот. Он болен. Он несчастен. Нельзя допустить, чтобы он пропал, как та собака под мостом. Он там, у матери своей сгниет.

– Не надо! – умоляла меня Тамарка.

– Надо! Надо взять! – убеждал ее я, ее и себя одновременно. – Ему там плохо. Ему нужен уход, а мать за ним не ухаживает, не смотрит.

– А ты? Ты будешь ухаживать? Будешь смотреть?

– Попробую, – неуверенно промямлил я.

И, тут же, подумав и взвесив все, исправился и твердо сказал: «Буду!».

Убеждать пришлось еще долго, наконец, жена смягчилась.

Когда пришел я к Фелицате Трифоновне второй раз и поведал ей о своем желании вязть Леонида к себе, чтобы осуществлять за ним более старательный уход. Она мне ответила:

– Окстись, какого Леонида? Я его вчера сожгла.

– Что? Как сожгла?

– «Как, как». Конечно же, не так, как Джордано Бруно. В печке сожгла. Называется «крематорий». Ты ушел, я в тот же день перевезла его в больницу. А из больницы позвонили, сказали: «Все. Преставился». Не от лома, так от наркотиков бы умер. Ты-то давно его не видел, а я в последнее время и не знала, что с ним делать. Этих торговцев наркотиками надо, как в Китае, прилюдно, на стадионах расстреливать. Так о чем я, собственно? Да. Позвонили. Сообщили. Думаю, что мне с ним возиться? А у них там свой крематорий… Я и так убиралась за ним около месяца. И сожгли. А пепел, я думаю, лечше по ветру, как в Индии. Зурик ваш, кришнаит, говорит, что это для души умершего благоприятнее всего.

– Это вы шутите?

– Какие шутки? А кому урна с прахом нужна? Савелий женится. Я вот тоже, посмотрю на него, да и тряхну стариной, выйду замуж. Ты, что ли, ходить к нему на кладбище будешь? У тебя жена, ребенок маленький, на кой ляд тебе все это надо? Давай, Дмитрий, не будем играть в благородство. Получил мой сынок, что хотел. Пожил в свое удовольствие, хватит. Одних честных девчонок сколько испортил, сослуживца ножом зарезал, из матери, которая его родила, выкормила, да от расстрела спасла, чуть было проститутку не сделал. Ты знаешь, к чему он меня принуждал? Не знаешь. К такому, что и слов не подберешь. И с Азаруевым спать заставлял. Это как? Кто за это должен отвечать? Он должен. Так что получил то, что заслужил. Я от тебя скрывать не стану. Как только врач мне объявил, что в нормальное состояние он не вернется, будет жить дурачком, растением, точно так, как сорняк на заброшенном пустыре, я сказала: «Сожгите». И Леньку сожгли. Шестьсот долларов взяли, проклятые гиппократы. Конечно, не заживо, умертивили сначала. Чего ты так смотришь? Ты лучше вспомни, как он насиловал меня на твоих глазах, как ты хлебную крошку потом проглотить не мог, убежал. Вспомни, сколько крови живой он из меня повысосал, а та, что осталась, все по его же вине испорчена. Свое милосердие, Дима, оставь-ка себе, пригодится еще, век долгий. А о нем забудь. Нет больше Леонида Москалева. Был и весь вышел. Пусть будет так. Пусть даже следа на земле от него не останется. И ты не осуждай меня, не сомтри, как на зверя. Я не зверь. Я мать зверя. Я ему жизнь дала, я и точку поставила в его биографии. А если как на духу… Эту точку должны были бы поставить там, в армии. Остался бы в памяти хорошим человеком. А я ему пакостнику, вон, на сколько лет жизнь удлинила. Да и не я, в конце-то концов, его ломиком.

– В конце концов, вы, – вырвалось у меня.

– Да нет же. Я тебе говорила! – не вникнув до конца в смысл мною сказанного, возвысила голос Фелицата Трифоновна. – Когда бы ломик был в моей руке, то я б уж наверняка! Так, чтобы потом на клеенку не гадил…

– Простите, – остановил ее я, не в силах больше выслушивать это.

– Чего там, ступай, Бог простит. Я сама тороплюсь. Поеду к подруге. Я ей третий раз обещаю приехать, и никак не соберусь. Я ей, в свое время, много добра сделала, с квартирой помогла, полгода уже не виделись.

Я направился к выходу, но тут из своей комнаты вышел Савелий Трифонович и, без слов, рукой, поманил меня к себе. Я зашел. Там у него уже стояли три наполненных стакана. Стаканы были стограммовые, на одном из них лежал кусок черного хлеба. Савелий Трифонович достал из шкафчика блины, видимо, их напекла соседка, на которой он собирался жениться, и фотографию Леонида. Леонид на фотографии был в форме старшины. Смотрел колючим, острым взглядом и еле заметно, кончиками губ, улыбался.

– Врет, – сказал Савелий Трифонович.

– Что врет? – не понял я, и в голове моей забрезжила надежда. «Зачем тогда стаканы, хлеб, блины?» – стал задавать я сам себе вопросы.

– Все врет. Наркотики уже не потреблял. Ездил с другими, такими же, церкви восстанавливал. Мусор разгребал, разбирал завалы. И вроде ему это помогло. Стал возрождаться, потихоньку в себя приходить. В монастырь хотел послушником проситься. Тут его, как раз и оглушили. Давай, помянем.

От Савелия Трифоновича пахнуло перегаром. Он, судя по всему, поминал племянника уже не первый день.

– Ты за него, знаешь что… Ты за него, Митька, свечку поставь. И от себя и от меня. И сделай все, как надо. У тебя деньги есть?

Я согласно кивнул головой и, взяв в руки показавшийся мне тяжелым стакан, поднес его к губам.

После водки слегка отпустило. Прошло оцепенение. Я лениво жевал сладковатый блин и рассматривал ту его часть, что осталась после моего укуса. Заинтересовали мелкие дырочки на бело-коричневом теле блина, словно он был истыкан миллионами игл.

Адмирал, опасаясь, что я убегу, тут же налил мне второй стакан, но и этого ему показалось недостаточным.