ОТЛИЧНИК

Прошла передача по центральному телевидению, на которой присутствовал Тарас Калещук. Молодая ведущая, расхваливая его, как только можно, а он и впрямь стал очень известен и знаменит, поинтересовалась, когда же ждать от него новой пьесы, которая потрясет наш театральный мир. И он ответил, что пьеса уже написана, и что отдаст он ее исключительно в руки своего друга, талантливого театрального режиссера Дмитрия Крестникова.

К тому же в Москву меня очень тянуло, да и Тамара, я это чувствовал, скучала по родному городу. И появилась возможность туда переехать. Сами понимаете, после всего этого провинциальные соблазны померкли, упали в цене. Все хорошо к месту и вовремя.

А возможность переехать в Москву появилась после внезапной и скоропостижной смерти Юсикова, Тамаркиного отчима. Матушка Тамарки переезжала в комнату покойного мужа, а квартиру двухкомнатную оставляла нам.

Дела и заботы, по большей части приятные, звали в Москву.

Глава 39 Возвращение в Москву

1

Москва поразила меня своими изменениями, закружила в водовороте страстей и суеты с самого первого дня.

Когда мы приехали с Тамаркой и сыном в город, Юсикова уже похоронили, так что освобожденный таким образом от печальных забот, я имел возможность съездить в ГИТИС, встретиться в друзьями. Утром жене так и сказал:

– Съезжу в институт, поговорю со Скорым и к обеду вернусь.

В ГИТИСе было много знакомых, стали наперебой сообщать новости. Кто женился, кто развелся, кто фамилию сменил. Встретился и с мастером.

Скорый мне не обрадовался. Вместо искреннего живого разговора получилось представление. Семен Семеныч заговорил о высоком предназначении режиссера, об ответственности художника перед Богом и людьми. А сам при этом мял и крутил в руке шарик из соплей и никак не мог от него освободиться, выбросить, прилипал шарик к пальцам, и все его мысли были там, в этом шарике.

В сквере ГИТИСа встретил Яшу Перцеля. Он только что вернулся из-за границы и восторженно рассказывал о своих приключениях. Ездил за границу с оркестром, при котором состоял «администратором» и самым ярким впечатлением от заграницы была интимная связь с негритянкой. Негритянка была проституткой и за нежность свою просила пятьдесят долларов, но его коллега, такой же администратор при оркестре, бывший комсомольский вожак, не зная ни слова по-английски, сговорился с ней за бесплатно. Яша был в восторге, и от своей работы, и от своего друга, и от негритянки. Сказал, что намеревается купить себе машину, про режиссуру он не вспоминал.

Я долго с ним беседовать не стал, вспомнил, что Тамарка просила хлеба купить, и отправился в булочную на Малую Бронную. И зря проходил, оказалась закрыта. Возвращаясь, встретил Гришу Галустяна. Он забросил актерство, торговал на автомобильном рынке запчастями. Нес за пазухой бутылку водки, чтобы дома выпить ее в одиночку. Он об этом мне совершенно спокойно сказал, может быть, с тем прицелом, чтобы я ни на что не рассчитывал. Ему нервы, как он сказал, надо было поправить.

– Знаешь, встретил Морозову, – заговорил Гриша, – она, дура, фамилию сменила, тоже додумалась, Натоптышевой стала. На массаж ходит, на шейпинги разные. Фигурка точеная, я ей сразу же предложил встретиться, бутылку шампанского распить.

Разговор наш, окликнув Гришу, прервала его жена, появившись в окне прямо над нами. Жил Галустян теперь в доме, где располагалось помещение театра, на Малой Бронной. Возможно, жена все слышала.

– Димка, прости, мне, наверное, кто-то звонит. Я пойду, – так расценил ее появление в окне Галустян.

Я его, конечно, простил, не удерживал. Не успел и десяти шагов пройти, встретил знакомую театроведку.

– Девушка, у вас закурить не найдется, – обратился я к ней.

– А вы, молодой человек, я знаю, не курите, – смеясь, ответила она.

Мы поздоровались, посмеялись над шуткой.

– Хорошо выглядишь, – сказал я.

– Ну, так. Я же замуж вышла.

– За того латыша, с которым я в последний раз тебя видел?

– Латыша? А-а. Нет. Латыш – это было так, в шутку.

– Понимаю. Сам когда-то шутил.

– Правда, муж мой безработный.

– Это не беда. Не был бы беспутным. Ты его обнимай покрепче, слов ласковых побольше говори, а то скажет потом «Сама виновата». – Говоря все это, я шутил.

– Спасибо. Спасибо тебе за совет, – серьезно отвечала она мне, и я видел, что она действительно слова мои «мотала на ус». – Я побегу?

– Беги.

Она побежала. Все торопились куда-то. Галустян – распить бутылку водки, театроведка – к безработному мужу. Одному мне спешить было некуда. Впереди были приятные встречи, приятные беседы. Я ходил по Москве и наслаждался созерцанием нового. А нового в столице было много. Весь город был в лесах, строили новые дома, реконструировали старые. В переходах, по всем стенам стояли псевдонищие с табличками, сделанными профессиональной рукой. Запомнилась девочка семи лет, на шее которой висела явно чужая картонка: «Помогите. Жить негде, я беременна». Чувствовалась за всеми этими «нищими» сильная организация с централизованным управлением.

Вспомнил «Трехгрошовую оперу» Брехта. Тамарке теперь никто бы не позволил заниматься самодеятельностью.

По вагонам метро, вместе с бесчисленными попрошайками: «Мы не местные», переодетыми лжемонахами, собиравшими пожертвования якобы на восстановление разрушенных монастырей, ходили продавцы. Продавали все: зубные щетки, гелевые ручки: «Ручка пишет без клякс и ошибок на пяти европейских языках», пальчиковые батарейки: «Еще тепленькие, прямо со склада», мешочки с лавандой: «От моли и бессонницы одновременно».

А когда я сел в пригородную электричку, шедшую по городу, для того, чтобы проехать пару остановок, то стал свидетелем еще более занимательного концерта.

По вагону шла нескончаемая очередь из певцов, продавцов и попрошаек. Цыгане пели: «Не хочу я четыре стены, пол и потолок. Дайте мне неба, дайте мне хлеба, дайте воды глоток» (а однако ж, просили денежку). Вслед за цыганами шли продавцы мороженого и шоколада, газет и сборников кроссвордов. Вслед за ними шел контроль, который ничего не боясь и никого не стесняясь, брал деньги с «зайцев» в свой карман, без штрафных талонов. Москва сильно изменилась за время моего отсутствия.

Произошла и совсем неожиданная встреча. На станции «Киевская» Арбатско-Покровской линии встретил Саломею. Я поднимался по каменным ступеням, шагая на переход, и вдруг заметил ее, разгуливавшую по перрону в ожидании поезда. Глаза наши встретились. Я ей жестами показал, что сейчас спущусь, она закивала головой. Мы сели на деревянную скамейку, заговорили.

– Странно, – сказал она, – никогда не смотрю туда, а сегодня как кто взгляд направил.

Говорить особенно было не о чем, все личные темы были под негласным запретом. Я спросил про дядю и тетю.