ОТЛИЧНИК
Шрифт:
После картошки, несколько раз просила меня помочь ей подвезти тяжелые сумки домой. Я помогал. Как-то дала билет в кинотеатр «Иллюзион» на редкий фильм, сказала, что пойти не может, а сама оказалась на соседнем месте. Так фильм и не дала посмотреть, смеялась и шутила, лезла с поцелуями.
Я ее серьезно не воспринимал. Воспринимал, если можно так выразиться, как малолетнего ребенка, как младшую сестру. Собственно, так к ней и относился и очень удивился, что они со Скорым решили пожениться. Исходя из их интервью, выходило, что пока я или Азаруев сидели с его внуком, Скорый забавлялся с нашей сокурсницей. Разговоры о них ходили, но я не придавал им ни малейшего значения, воспринимал, как грязные сплетни. Ведь Маша была хоть и не Морозова-травести, но выглядела совершеннейшим ребенком. А она, тем временем, по собственным
Ужасны были их исповеди, данные журналистам. Маша гордилась тем, что умна и делилась с бывшими сокурсниками своими женскими хитростями, то есть, тем самым, как она, заметив, что Семен Семеныч повадлив и не гнушается студентками, соблазнила его и взяв властной рукой за причинное место, постепенно привела его к браку, «который, наконец, состоялся». Скорый, в свою очередь, хвастался тем, что охмурил студентку.
Мне казалось, что эта статья просто клевета и неумело состряпана врагами, возможно, даже Сорокиным и Сарафановым, но потом выяснилось, что именно такое интервью они оба и давали. Причем, в присутствии друг друга.
Как-то все, словно сговорившись, перестали стесняться неблаговидных поступков. С какой-то даже гордостью сообщали о них всему миру. Делали это по телевидению, по радио, через газеты, и не тени раскаяния, одно бахвальство. Делай, как я! Бери пример!
Учился у нас на курсе бездарный актер, просто профессионально не пригодный. Я очень за него переживал. «Как же он жить будет? – думал я, – ведь у него же кроме белозубой улыбки ничего нет, да и та фальшивая». Так он вдруг стал самым востребованным именно из-за фальшивой белозубой улыбки и именно из-за своей очевидной для всех бездарности. Он вел передачи на телевидении, снимался в сериалах, что было новым словом телевидения. Его фальшивая белозубая улыбка, как символ новой эпохи, засияла на всех глянцевых обложках.
Но более всего вызвал мое раздражение фильм о Кате Акимовой. Документальный фильм, в котором были воспоминания ее мамы, страницы из семейного альбома. Перед объективом работающей камеры делились своими воспоминаниями Скорый, педагоги, Толя и, конечно, Маша Мелкомукова.
Говорили очень много, и все с первого до последнего слова было ложью. Просто нашли еще один повод, чтобы как-то заявить о себе. Так и сквозило в желании каждого выпятить себя, показать, какую огромную роль сыграл именно он в короткой творческой жизни Катерины Акимовой. И все это после обнародования тех записей, где Скорый домогался, замышлял изгнать ее из института, и педагоги потакали. Я просто не находил слов, чтобы охарактеризовать увиденное.
Запомнился диспут на религиозную тему. В душной студии Останкино собрались представители трех главенствующих в нашей стране религий – православия, ислама и иудаизма. Совещались о том, как поступить с кришнаитами. Запретить их деятельность или нет? показывали кадры демонстрации в поддержку Кришны. В нестройных рядах кришнаитов шел Зурик с каким-то знаменем в руках.
На эту передачу каким-то странным образом пробрался наш бывший преподаватель эстетики Борис Михайлович Лыков. Был наряжен он в одежду католического пастора, представился первосвященником церкви Льва Николаевича Толстого. Требовал прав и свобод для себя и своей паствы.
– Постулат главнейший и единственный, – говорил Борис Михалыч, – Бог есть любовь. Потому, как ты любишь ближнего, определяется твоя любовь к Богу. По-моему, очень демократично. И не надо церквей с колоколами, обрядов, молитв, икон и всякой прочей атрибутики.
Бориса Михайловича на этом форуме никто всерьез не воспринимал. С ним даже не спорили, дескать, дурак, он и есть дурак, чего с него взять. Священник церкви Льва Толстого. Что может быть нелепей?
Я же, глядя программу, вспомнил о том, как Борис Михайлович, еще преподавая в институте и не наряжаясь в католического пастора, создал при американском консульстве секту «Духовное единство», где просто должны были собираться страждущие, петь песни, читать стихи, говорить о чем-нибудь хорошем. Он не успевал своих сектантов из петли вынимать. Все хотел подемократичнее и без Бога. А между тем, не дурак же был, в смысле
начетности. Одиннадцать языков знал (работал когда-то психологом в сборной Советского Союза, мы, как педагога, его любили и уважали), а покаяться, уверовать в Бога боялся.4
Главный режиссер нашего театра, Феликс Феликсович Склифасовский, по своему образованию был театроведом. Сам писал инсценировки, ставить старался все сам. В качестве редкого исключения приглашал режиссеров из Москвы. Так же, как и Скорый, боялся, что подсидят.
Все актеры были тучные, неповоротливые, ибо работали исключительно голосом. Задействованы были одни глотки. Стояли на сцене и разговаривали. Он слушал их правильную речь и от этого млел. Больше ему от актеров ничего не было нужно. Исключительные голоса, дикция. Через ретранслятор слушаешь и ловишь себя на мысли, что передают по радио пьесу старого доброго МХАТа, и на сцене Борис Ливанов, Андровская, Книппер-Чехова. А смотреть их на сцене (наших, разумеется, а не МХАТовцев) было просто невыносимо. Стоят актеры и говорят, ничего не происходит. Если зал на треть заполнен зрителем, то это уже считалось громадным успехом.
О Леониде ничего не было слышно, Калещука хвалили, после успеха его пьесы в постановке Скорого, она пошла по всему постсоветскому пространству. Не осталось ни одного театра, который ею бы не отметился. Тот, в котором трудился я, тоже пытался, но решил, что будет лучше, если по договору приедет и поставит ее сам Скорый.
Из моих бывших друзей на виду был один лишь Толя Коптев. Он сумел за короткий срок сделать себе головокружительную карьеру. Выступал по телевидению, на радио, представляя молодых и одаренных деятелей культуры. Много ставил, в основном по провинциям. Он просто поражал своей работоспособностью. Я не завидовал ему, я за него был рад. Признаюсь, в какой-то момент я на нем поставил крест. Думал, весь этот картинный золотовалютный бизнес проглотит его с головой. Он совершенно тогда перестал заниматься театром и, вдруг, так развернулся.
Возможно, в том, что стал он заниматься всей этой блестящей мишурой, была и моя вина, надо было бы после смерти его отца быть к нему поближе. Но тогда вокруг него столько всякой шатии-братии вертелось, что я рисковал быть воспринятым за одного из них, то есть из-за корысти вертящимся у его ног. Хотя и видел, как трудно ему жить со свалившимся на него грузом, жить с постоянно натянутыми нервами. Все же самолюбие не позволило подойти, смалодушничал.
К чему, собственно, так долго рассуждал о Толе. Приехал он в мой родной город, но не ко мне, а в наш театр. Скорый подписал договор на постановку, а вместо себя прислал Толю, с тем, чтобы Толя работал с актерами, с цехами, делал дело, а тот потом налетел бы, как орел, ветром от крыл своих отполировал бы содеянное и, схватив в клюв оговоренную сумму в виде толстой пачки, вновь взлетел бы на свой Олимп.
Толя появился в нашем театре нежданно-негаданно, в необыкновенном заграничном пиджачке, в водолазке вишневого цвета. Я же трудился в театре механиком и переодевался на работе, если так можно выразиться, в неопрятного вида одежду.
И вот, столкнулись мы с ним нос к носу, я чумазый и он, весь из себя. И тут случилось такое, чего я от него совсем не ожидал. Он сделал вид, что меня не знает. Хотя шел я вроде бы один, стыдиться нашего знакомства ему было не перед кем. Но все прояснилось через пять минут, когда я увидел Феликса Склифасовского и услышал его слова, которыми накачивал он своих актеров. Это была инструкция, как следовало им себя вести с приезжим режиссером.
– К нам приехал полубог из Москвы, – говорил Феликс Феликсович. – Он будет ставить прогремевшую по всей стране пьесу Калещука. Заклинаю вас слушаться его беспрекословно. Выполнять все его задачи. Следом за ним явится сам Бог, всем известный Семен Скорый и проведет генеральную репетицию. На нашей сцене будет идти спектакль Московского Академического Замечательно Устроенного Театра… Знакомьтесь, Анатолий Модестович Коптев!
И тут в перекрестии прожекторов, почти, как в цирке, на сцене появился Толя. Согласитесь, разве мог полубог здороваться с перепачканным в грязи и пыли монтировщиком, в тот момент, когда осветители уже стояли за прожекторами и готовились к его выходу. Толя поблагодарил главрежа, рассказал вкратце о себе, и закипела, забурлила работа над переносом спектакля с одной сцены на другую.