ОТЛИЧНИК

– Не представляю его таким.

– Это еще что. Когда стало ясно, что говорить нам практически не о чем, он вылил пиво в раковину, и свое, и мое и подмел пол в коридоре с таким странным видом, будто подметание было частью какого-то мистического, условного обряда. Подмел и только после этого позволил мне уйти.

– Неужели он так плох?

– С какой стороны посмотреть. На вид весь в шелках и золоте, восемь перстней на пальцах. При этом три уголовных дела на него заведено. Того и гляди, посадят. Как мужик давно спекся. Без инъекций уже не может. Доигрался. Уролог предлагал ему операцию

– По перемене пола? – испугался я.

– Да нет, – засмеялся Толя, – пока что сугубо местного значения.

В заключение, скажем прямо, невеселого разговора Толя, как-то между прочим поведал о том, что не стало Бландины. Погибла. Убили. «Горло перерезали, как овце – сказал он, – в собственном жилище. Главным подозреваемым, с учетом отснятого Леонидом фильма, стал, конечно, Москалев, автор. На пленке Леонид-артист артистку-Бландину ножом по горлу гладил. Решили, что однажды надоело гладить, он и зарезал».

– Леонид ее не убивал, – вырвалось у меня, – он не мог.

– Мог. Еще как мог. Но что не убивал, это точно. У него на день убийства железное алиби.

– Кто же?

– Не знаю. Мог убить кто угодно. Она всех задирала в последнее время. Ей кто только не угрожал.

После долгой беседы, затянувшейся за полночь, я предложил Толе лечь поспать. Но он отказался, сказал, что посидит, подумает, а выспится в поезде. Сказал, что уезжает в Москву на два дня, а затем вернется и все доделает.

Утром, когда я проснулся, Толи уже не было. В театре ждал меня сюрприз. Главный режиссер, вызвав к себе, сказал, что Коптев не вернется. А еще сказал, что звонил Скорый и рекомендовал вместо Толи меня. То бишь я, по мнению Скорого, должен был довести все до ума, но у Феликса Феликсовича на все происходящее было свое, особое мнение. Поставив меня обо всем вышесказанном в известность, он уведомил и о том, что успел переговорить с коллективом, и актеры, посовещавшись, от всяческой помощи отказались. Решили довести постановку до ума своими силами. На самом же деле доставить взялся сам Склифасовский и, разумеется, ничего из этого у него не вышло.

Благодаря интриге, то есть тому, что подговаривал актеров не работать со мной, от моих услуг отказаться, я, помимо воли своей, стал втянут в процесс подготовки спектакля. Ко мне косяком потянулись актеры, кто за советом, кто посплетничать. Уверяли, что все были за меня, но не смогли в открытую об этом заявить. Я слушал их, давал советы, кивал головой. Но одними советами спектакль не делается. Когда главреж понял, что спектакль он запорол, когда для всех это стало очевидно, включая его самого, тогда мне домой, прямо из Москвы, внезапно позвонил Скорый.

– Дмитрий Алексеевич, здравствуйте, – сказал он уставшим, простуженным голосом, – Скорый беспокоит.

– Здравствуйте, Семен Семенович, – ответил ему я.

– Дмитрий, я вам сделал много зла. Но вы простите и пожалейте меня. Доставьте спектакль, не губите своего учителя. Я знаю, что виноват перед вами так, как может быть, не виноват ни перед кем другим. Но простите, простите. Сделайте так, чтобы я хоть сегодня не волновался. Вы уже, наверное, наслышаны о моем горе? Сынок мой единственный, Арунос, взял, да и руки на себя наложил.

– Да что вы?

– Да, да. Плохо жилось ему директором ресторана. Все было, все! Дом с огромным балконом. Не балкон, а просто-напросто стадион. Не преувеличиваю. Машина была, жена молодая, моложе моей, манекенщица или фотомодель, кто их теперь разберет… В общем, все было. Все имел, что хотел… Ты прости, я сейчас не в себе. Сам не понимаю, что говорю. Помоги с постановкой. Я не могу с тобой сегодня долго беседовать. Мне больше не на кого положиться. Сделай. С Феликсом Феликсовичем и дирекцией я все утрясу.

– Все, что в моих силах сделаю. Примите соболезнования.

– Спасибо, дорогой. Я знал, что ты поможешь. Целую и надеюсь на тебя.

Вот такой был разговор.

Придя на следующий день в театр, я сразу же, без приглашения, направился в кабинет к главному режиссеру. Склифасовский подтвердил мне то, что сказал накануне Скорый по телефону.

– Идите, работайте, – крикнул Феликс Феликсович. – Все формальности потом.

– Да нет. Так не пойдет, – сам от себя не ожидая, промолвил я. – Сначала покончим с формальностями, а потом уже возьмемся за все остальное.

Договор переписывать не стали. Я настоял лишь на том, чтобы зачислили в штат театра на должность очередного режиссера. Этим и удовлетворился. Когда вписывали мою новую должность в трудовую книжку, Феликс Феликсович скрежетал зубами так, что искры летели по всей Уфе.

На доставку спектакля мне отводились чудовищно сжатые сроки. Но доделывать я не стал. Я все переделал. Все, с начала и до конца. За исключением, конечно, декораций, так как они были мои, копия с того самого спектакля, который я ставил в МАЗУТе.

Энтузиазм был такой, что просто не передать. Актеры, вспомнив студенческие годы, работали буквально и днем и ночью. Когда уже начались прогоны на сцене, Склифасовский, обезумевший от зависти, опять взялся за свои козни. Без согласия, без разговоров со мной, он, руководствуясь единственно своим произволением, взял да и перевел меня с режиссеров, в которые я был официально зачислен, опять в механики сцены, а затем и вовсе уволил по статье за прогулы, так как я о переводе ничего не знал, и само собой, не работал механиком. Что, собственно, и входило в его планы.

Но и на этот раз он опоздал, а меня судьба хранила. Мне передали его приказ о прогулах и увольнении тогда, когда о спектакле знал уже весь город. То, с какими усилиями спектакль делался, было притчей во языцех. Зал, в лучшие, звездные свои дни не заполнявшийся и на треть, на моих прогонах трещал по швам, как на мастерклассах приезжей знаменитости. Зрители стояли в проходах, рукоплескала галерка.

До меня доходили слухи, что в эти дни главреж, выпростав вместо одной, нормативной, три бутылки водки, орал нечеловеческим голосом в своем кабинете: