ОТЛИЧНИК

– Это провокация! Это рука Москвы! Я его убью, перережу горло, зарежу крышкой от консервной банки!

Тогда же, в кабинете, и пришла ему в голову спасительная мысль: перевести меня снова в механики, умолчать об этом, а потом взять да за прогулы уволить. Но, повторюсь, судьба меня хранила. Актеры, зная скверную натуру своего главрежа и опасаясь того, что уже готовый спектакль закроют (пренебрегая все договоренности со Скорым и Москвой), в тайне от Феликса пригласили чиновника из Минкультуры. Столичный гусь присутствовал на прогоне, пришел от увиденного в неописуемый восторг, что для чиновников не характерно, обещал приехать на премьеру с целой командой и заочно включил спектакль в конкурсную программу Московского театрального фестиваля. То есть моя постановка, не будучи еще законченной, должна была ехать в Москву и бороться там с другими постановками за престижную театральную премию.

Само собой, после такой новости, наш законопослушный главный режиссер той же тихой сапой, перевел меня после увольнения за прогулы снова в режиссеры. А приказ об увольнении, который мне собственноручно вручил, собственноручно же отнял в тот же день и уничтожил. Заставить бы его съесть этот приказ у всех на глазах.

Все удивлялись, как смог я за такой короткий срок с неповоротливыми, растренированными актерами создать подобное чудо. А просто к этому я был готов.

Лучшие мои человеческие качества, духовные мои силы, творческое мое мастерство, желание работать по специальности, все это сошлось, соединилось в одно единое целое и, как говорят в театре, «выстрелило» в этой постановке. Особое спасибо случаю, давшему мне такую возможность. К тому же, за время работы механиком, я успел врасти плотью и кровью в этот театр. Знал всех актеров, кто на что способен, знал тайные течения и рычаги, при помощи которых приводились в движение творческие и околотворческие механизмы. Мне было легче.

Толя, приступая к работе, такого арсенала в своем распоряжении не имел. Да и устремления у нас были разные. Он приехал из-под палки, делать копию ненавистного ему спектакля, в котором, хоть и смотрел его не раз, для того, чтобы перенести, ровно ничего не понял. Да и как он мог, будучи ярым женоненавистником, в тот период своей жизни, поставить романтический спектакль о любви? Возможно, и у меня в Москве он не получился по той же причине. Я пытался рассказать о том, во что сам не верил. Хотел дать то, чего сам не имел. К тому же создать что-нибудь стоящее без любви, как я теперь понимаю, просто невозможно. Тем более сделать, поставить спектакль, в котором болью и нежностью дышит все. Я грезил, я мечтал поставить эту пьесу. Сознаюсь, что молился у святых икон, и молитвы мои были услышаны. Никогда не надо браться за то, к чему душа не лежит. Навредите и себе и окружающим вас людям.

Излишне, я думаю, говорить, что Скорый ни на генеральную, ни на премьеру не приехал, но деньги по договору получил, и на афише красовалось его имя. Никого не смущало и то, что один и тот же спектакль под авторством Скорого шел на сцене нашего театра, а под моим именем должен был ехать в Москву.

Ну, да забудем об этих мелочах, тем более, что в Москву поехать так и не пришлось. Приближалась очередная дата, красный день календаря. Главреж наш, руководствуясь прежними страхами, взялся ставить какую-то идейновыверенную мерзость. А по плану, как оказалось, был еще и Шекспир.

Склифасовский, конечно, хотел ставить Шекспира, а мерзость идейновыверенную ставить не хотел, но по старинке, по выработавшемуся с годами рефлексу, наступил на горло собственной песне, так как полагал, что если провалить Шекспира, то просто побранят, а если провалить спектакль к Дате, то могут и с должности попросить. Раньше так и было, но времена давно уже сменились, а у нас в провинции все еще мыслили по старому, что опять же было мне на руку.

Скрежеща зубами и потребляя все те же две-три дневные нормы спиртопродукта, главреж доверил мне Шекспира. Доверил и пригрозил: «Чтобы без всякой самодеятельности». Я дал ему честное слово. Не знаю, какой смысл он вкладывал в эти слова, я же воспринял их, как наказ сделать спектакль профессионально и от души.

Взялся я за «Макбета», он давно уже был мною обдуман и тысячу раз переигран в уме. Склифасовский не возражал. И я поставил эту пьесу Вильяма Шекспира на подмостках нашего театра. И, судя по откликам актеров, тех же рабочих сцены, реакции зрителя, набивавшегося полными залами, поставил хорошо.

И, конечно, для главного режиссера не было ничего страшнее. Он опять замыслил недоброе. Готовил худсовет, собирался спектакль снимать. Зная его уже достаточно хорошо и ожидая от него нечто подобное, я на этот раз подготовился с особой тщательностью к любым провокациям с его стороны. Не стал сидеть и ждать у моря погоды, вверяя свою участь в слепые руки судьбы. Я пригласил на просмотр своего педагога по зарубежному театру, интеллигентнейшего человека, шекспироведа, а также своего английского приятеля режиссера Робина. И на этот раз спасли меня они.

Попытки повлиять на меня предпринимались в процессе репетиции. Главреж говорил мне: «Это же Англия, а не еврейское местечко, что они у тебя все говорят намеками и полунамеками. Что ты ставишь Шекспира через зад?». Я все эти замечания игнорировал и, тогда, на обсуждении спектакля, Склифасовский возвысил голос и обвинил меня не больше не меньше, как в извращении мыслей Шекспира. Он знал, что делал, на худсовете присутствовал глава города, как член творческого совета театра. Как в свое время Мейерхольд ввел Троцкого почетным членом творческого совета театра, так и наш режиссер власть предержащих приглашал иной раз на обсуждение.

И вот тут попросил слово мой бывший педагог. Он представился, сказал, что в городе по своим делам и волей случая зашел посмотреть постановку своего бывшего ученика. И он тихо, но твердо заявил, что как шекспировед со стажем, не заметил в спектакле никакого извращения мыслей автора, так как Шекспир и об этом.

Конечно, профессор из театрального института Москвы был никто для местного начальства, которое знать не хотело никаких московских критиков. Ему Феликс с улыбкой заметил: «Примем во внимание», а сам налаживался снимать спектакль. Но профессор уехал в Москву, и в газете «Правда» появилась его статья, которая называлась «О звучании Шекспира в современном театре». В этой статье он упомянул о том, что в нашем городе вышел интересный спектакль. И все! Этой строчки в газете «Правда» (в стране газета уже не имела ни веса, ни значения) хватило для того, чтобы приостановить снятие спектакля. Я пришел с этой газетой к главрежу и сказал: «Видели? Попробуйте снять спектакль, полетят ваши головы в плеч!». Конечно, это был авантюрный ход, ничего бы им за снятие спектакля не было, ведь, повторюсь, настали совсем другие времена. Но они-то остались людьми того самого времени. Были коммунистами до мозга костей и взяли под козырек.

Взять-то взяли, но через месяц, когда решили, что все утихло, «там, наверху» опять решили снять. И тут помог Робин.

Посмотрев постановку, Робин пригласил меня на шекспировский фестиваль. Что для главрежа совсем уже было равносильно последнему гвоздю в крышку гроба. Он еле сдержался, чтобы не сорваться на крик и, выпуская пар, сказал директору театра, но так, чтобы и я это слышал:

– Теперь мне ясно, что нужно московским критикам, английским режиссерам и современной публике. Нужно, чтобы было скучно. Пиши на афишах красными аршинными буквами: «Скукатень». И все повалят.

Робин, также присутствовавший при этом разговоре, решив, что Феликс Феликсович шутит, совсем не по-английски, очень громко и искренно рассмеялся. И действительно, уж в чем в чем, но в скучности мою постановку обвинить было нельзя. На «Макбет» зритель валил, как на футбол в пятидесятые, в зале, в самом деле, висели на люстрах. В субботу и в воскресенье спектакль шел по два раза.

Директор театра, хоть во всем и поддерживал главрежа и поддакивал ему, но сам был страшно доволен. Сборы были такие, какие ему и не снились. Он тайком возил меня к главе города, намекали на то, чтоб я занял место Феликса. И это были те люди, которые вчера еще душили меня изо всех сил в угоду тому же главному режиссеру. Но они опоздали. Казалось, предложи они все это две недели назад и счастливее меня не было бы человека, но к моменту их предложения в моей жизни многое переменилось.

Начать с того, что не только местная, но и московская пресса писала о моих постановках в превосходных степенях. Только о «Макбете» Тамарка вырезала двадцать три положительные рецензии.

Приезжали знаменитости московские, подолгу со мной беседовали, в числе прочего говорили, что давно ничего подобного не видели. И хотя я уже знал цену похвалам медовым, все одно, их добрые, пусть и не всегда искренние слова были мне приятны. Многие ничего не говорили, но смотрели на меня с интересом, как бы спрашивая самих себя: «Кто он такой? Откуда взялся?».