ОТЛИЧНИК

Очень легко начавшаяся, работа на ровном месте вдруг взяла, да и забуксовала (и тут я заметил, что, как и прежде, после смерти отца, у Толи донельзя натянуты нервы). Толя неверно распределил актеров на роли, не мог объяснить, сформулировать, что им играть, не мог показать. Да и то сказать, что бы уж не мог. Как мне показалось, не очень то и хотел. Он совершал почти те же самые ошибки, что и я, ставя эту пьесу в театре МАЗУТ у Скорого.

И вдруг, среди ночи в квартире моей раздался звонок. Я открыл дверь и увидел на пороге Толю.

– Предателей принимаешь? – спросил он.

– Заходи, – восторженно крикнул я и полез обниматься.

Он мне не препятствовал, но его объятия были не такими жаркими, как мои.

Толя сообщил, что бросив все, уже сел в поезд, идущий в Москву, но в последний момент не выдержал и сорвал стоп-кран. Сказал, что мой адрес узнал сразу же по приезде, но все не решался зайти, да и таскали по ресторанам, по «радио», по баням. Я показал ему свой скромный быт, наследника. Рассказал, что говоря о творчестве, могу похвастаться лишь тем, что вместе с соседом-художником делаю детские книги, придумываю для героев, которых он изображает, мизансцены.

– Фелицата Трифоновна очень интересовалась тобой, – сказал Толя. – Когда узнала, что ты устроился монтировщиком, не поверила. «Сегодня не тридцатые годы, не при Сталине живем, да и он далеко не Булгаков. Невозможно, чтобы судьба заставила режиссера пойти в механики. Жилищный фонд существует везде, в любом театре, если не квартиру, то комнату в общежитии всегда дадут. Но все это ерунда. Режиссеру, приезжающему из Москвы, автоматически предоставили бы квартиру». Она, видимо, забыла, что ты поехал в родной город. «Это редкая, сложная профессия, режиссеров не хватает, и везде режиссеры нужны и везде московский диплом безумно ценится. Чудовищный конкурс на поступлении, очень сложный экзамен, надо продемонстрировать совершенно невероятный интеллект, ум, изворотливость, то есть с кондачка на режиссуру не поступить. В любом случае, талантлив или нет, поступают люди, которые хотят и любят это дело. Потом пять лет обучения в очень тяжелой форме с совершенно невероятными физическими и моральными нагрузками, исключает возможность человеку нормальному работать механиком сцены». Тут я в твою защиту сказал, что тебя силком в механики засунули, что ты не по своей воле. «Не может быть такого! Если бы главреж ему сказал: «Не возьму ни режиссером, ни актером» любой бы ответил: «Да пошел ты…». Да и по морде бы ему дал. Имел бы на это полное право. И главный, я думаю, в последнем случае, никуда бы жаловаться не пошел. Если бы сдал в ментовку на пятнадцать суток, то после этого стал бы посмешищем. Он предложил режиссеру, закончившему московский институт, должность рабочего! Это выглядело бы издевательством. А в советские времена его самого бы посадили». А как все же было на самом деле? – поинтересовался Толя и было заметно. что этот вопрос очень мучает не только Фелицату Трифоновну.

– Как? Да вполне обыденно. Пришел к Склифасовскому, показал справку вместо диплома. Сказал, что хочу работать режиссером. Он справку повертел, порасспрашивал, как с жильем, женат или холост, у кого в Москве учился. А потом, чуть не заплакав, сказал: «Режиссером взять тебя не могу». «А актером?». «Именно сейчас, зимой, и актером не могу. По весне наши знаменитости станут сниматься, вот тогда я тебя и займу». «Что же мне делать до весны?». «Знаешь, поработай-ка пока монтировщиком. Да и денег для семьи подзаработаешь. Начинающий актер получает в два раза меньше, чем монтировщик». Подумал я, пораскинул умишком, не на фабрику же снова идти к шинелям, а тут все же в театре, при сцене. Ну, и согласился. Стал монтировщиком здравому смыслу назло. Первое время было трудновато, декорации некоторые казались неподъемными, непонятен был порядок сборки. Бегаешь, не знаешь, что куда сунуть, да и потом эта куча штанкетов. Пятьдесят пять штанкетов над тобой и все это цепляется. Но со временем привык. А новые спектакли, они уже при мне собирались, расписывались. Одним словом, не скоро, но сделался профессионалом. В актеры меня Феликс Феликсович так и не взял, все это была пустая болтовня. В какие-то мелкие роли пытался вводить, но тут таскать надо и репетировать. Приходилось выбирать, ведь таскаем парами. Если я репетирую, то и напарник не работает. Так и остался механиком.

Толя слушал меня с нескрываемой брезгливостью. Когда же стал рассказывать о себе, то стал рассказывать о том, как ставил в провинциях:

– Раньше идеями горел, – говорил Толя. – Теперь стал циником. Звонят, говорят: «Думаем вас пригласить. Что бы вы хотели поставить? Какие у вас соображения? Я прямо в лоб сообщаю: «Никаких. Говорите, что надо и сколько платите. Приеду, поставлю».

Как и Леонид когда-то, Толя запел те же самые песни: «Надо возненавидеть актеров, относиться, как к пешкам».

Я высказал свое мнение:

– Нет, Толя, в ненависти ничего не сделаешь. Никогда не стоит браться за то, к чему у тебя душа не лежит. Навредишь себе и другим. На этом Леонид погорел. Да и ты к тому же огню подходишь. Только любовь. Банально, но факт. Режиссер должен любить актера, а актер должен любить режиссера. Любить и доверять ему. Только тогда все получится.

– Чтобы мне актеров полюбить, наверное, следует механиком сцены побыть, поработать, как ты. Дело не в том, сверху вниз или снизу вверх ты на актера смотришь. Дело в том, что сейчас демократия, а она не способствует достижениям в области искусства. Демократия – это торжество посредственности. Извращенцы, политинтриганы, торгаши, все эти кикиморы и шатуны в человеческом обличии – вот кто теперь настоящий хозяин жизни. В моде ростовщики и сама копейка. Пьесу ставишь? Значит, слабак. Значит, не способен деньги зарабатывать. Такая вот философия. Какую пьесу ставишь? О любви мужчины к женщине? О высоте человеческого духа? Значит, трус. Значит, боишься о любви мужчины к мужчине, о низменных страстях. Не способен на порнографическую постановку, где через слово по матушке и все промежности наружу? Значит, болван, простофиля. А ты, Дима, все с прежними лекалами: «Актер, люби режиссера, режиссер, люби актера».

– Как там наши сокурсники? –сменил я тему, и Толя очень живо и смешно стал рассказывать о них.

– Яша Перцель устроился грузчиком в симфонический оркестр. Носит за музыкантами их рухлядь. Его должность называется администратор. Часто бывает за границей. Там они и вовсе ничего не делают, там за них отдуваются иностраннные администраторы.

– Азаруева видишь?

– Совсем деградировал парень. В таксисты подался. На все про все одна поговорка. Если клиент маленького роста, он ему: «Ты чего такой малой? Все в корень ушло?». Если высокий: «Ну, и вымахал ты, в штанах, наверно, пониже колена?». Думает, что за такую грубую лесть платить ему больше станут. А, возможно, и платят. Тут, перед отъездом, встретил его матушку. Говорю: «Актер Кобяк умер». «Да что ты! – всплеснула руками. – Он же совсем еще молодой!». «Да, – говорю, – на девяносто шестом году». «Ох, жалко-то как! Таких людей жалко. Мы, по сравнению с ними, как навоз!». Про Зурика спросила, говорю: «Жив-здоров, своему богу индийскому молится». «Что же он все индийскому-то? Он, индийский, что же, отзывчевее нашего?». «Не знаю, – говорю, – не уверен».

– А действительно, как там Зураб? Видишь?

– Вижу. У кришнаитов же переполох. Один из их учителей, побывав на том свете. После того, как испытал клиническую смерть, вернувшись в сознание, в сознание Кришны, сказал своим ученикам: «С баб не слезайте. Трясите их днем и ночью». Из-за чего большой раскол в их среде вышел. Одни, услышав такие откровения, возрадовались, другие вознегодовали.

– Что же он с того света ничего поважнее не мог принести?

– Видимо, нельзя. Вот и Зурик в замешательстве. Он ведь, как монах все это время жил.

Я тогда подумал: «А ты?». Но ничего не спросил.

Мы сидели на кухне, выпивали. Тамара приготовила горячую закуску, картошку с мясом принесла, разложила по тарелкам, хотела посидеть минутку с нами, но вдруг проснулся и заплакал сын. Она извинилась, оставила нас и поспешила к Петруше. Толя как-то завистливо посмотрел на нее, уходящую, прикрыл за ней дверь, подсел ко мне поближе и сказал:

– Помнишь, в Москве я тебе говорил, что она проститутка? Ну, не в прямом смысле слова, а по классификации Вейнингера? Так вот, я ошибся. Беру свои слова обратно, Она типичная мать. Правда, с видовыми чертами проститутки. Для матери слишком красива и сексуальна.

Я тихо и самодовольно рассмеялся. Толя принял ванну и, убедившись, что Тамарки на кухне нет, вышел и сел на табурет почти что голый. С полотенцем, повязанным на бедрах. Он раскачивался на табурете, говорил и время от времени поглядывал на свои бицепсы.

А говорил следующее:

– Хорошо у тебя, спокойно, как в деревне у бабушки. У нее тоже тишина, покой и только ванны чистой нет, грязная баня.

– Как Фелицата Трифоновна поживает? Как Леонид?

– Фелицата боится, что брат-адмирал на соседке женится. При мне рассказывала той историю, как старый муж молодой жене нос откусил.

– Интересная история?

– Да-а… Старый муж лежал при смерти, попросил жену наклониться, поцеловать. В смысле попрощаться. Она наклонилась. Он ее цап за нос и откусил нос. Чтобы не гуляла после его смерти, ревновал. Впрочем, рассказ на соседку не очень подействовал. Не боится она, что Савелий Трифонович нос откусит. Леня, – (он произнес это имя с озлоблением, чего сам не заметил), – во всю занимается коммерцией. Я за ним не слежу. Знаю, что за раз в казино проиграл огромные тыщи. Как-то встретились, купили пива и пошли к нему домой. Он достал письмо, такое… Ты знаешь. На берегу реки кто-то видел мальчика. Мальчик сказал тем, кто его видел: «Перепишите это письмо тридцать три раза и побросайте эти письма в тридцать три ящика. Кто перепишет и побросает, обретет везение и счастье, а кто не перепишет и не распространит, тот подвергнется всякого рода лишениям и казням». В общем, искал Леня счастья в те дни. Показал мне штук двадцать написанных экземпляров, просил ему помочь написать недостающие. Только ради этого, оказывается, к себе и пригласил. Я схитрил, сказал: «И рад бы, но счастье, капризная птица, прилетает только к тому, кто все тридцать три письма напишет своей рукой». Поверил. Отстал.