ОТЛИЧНИК

– Тамара, иди сюда, – крикнула ей Бландина. – У меня тут с подругами деловая встреча, но до их прихода можно будет посидеть, потрещать…

– Я не одна.

– Ну, не одна, так не одна. Всем места хватит. Моя фамилия Мещенс, – говорила Бландина, приветливо на меня глядя, – друзья зовут Белым ландышем.

– Дмитрий Крестников, – представился я.

Великий был соблазн сказать о том, что я ее знаю, что я дружу с Леонидом, но я сдержался и об этом умолчал.

Тамаре я взял оладьи со сметаной и чашечку кофе, себе стакан чая. Бландина не ела, не пила, ждала своих подруг и поэтому, пока мы ели-кушали, взялась нас развлекать. Не помню с чего начала, запомнил с того момента, как переключилась она на описание своего отдыха не то в Закарпатье, не то в Прибалтике. Причем, во время рассказа она в упор и очень ласково смотрела на меня:

– Был праздник, какое-то народное гулянье в лесу, – говорила Бландина. – Жгли костры до неба, пели песни, плясали вокруг костров. Какой-то молодой мужчина, из местных, ходил рядом, рассказывал все эти народные поверья, разъяснял смысл того, что происходило. Так получилось, что мы с ним гуляли вдвоем, забрели в самую чащу. Все ходили, бродили по высокой траве, разговаривали. И до утра бы так ходили, он даже что-то говорил, в том смысле, что в такую ночь спать нельзя, на поверья опираясь, опять же. Но тут пошел вдруг сильный дождь, не дождь, а просто какой-то тропический ливень, и нам ничего не оставалось, как только забраться в чужой сарай. Не то, чтобы совсем в чужой, заборов там вокруг никаких не было, похож был на ничейный. В сарае этом мы нащупали лестницу и по ней забрались на сеновал. На сеновале было покрывало, какие-то тряпки. Кто-то, наверное, там до нас ночевал. Мы сняли с себя мокрую одежду и, обнявшись, уснули. Так промокли, так устали, что было уже ни до чего. Только друг друга согрели, так сразу же в мир грез и провалились. Утром меня разбудило солнце, которое проглядывало через прорехи в соломенной крыше и светило прямо на нас. Проснулась я от солнца и какого-то ласкового щебета. Я сначала решила, что это в моем воображении райские птицы поют, но тут уже явственно расслышала смех и чье-то фырканье. Я осмотрелась. Оказывается, внизу, за специальной загородкой стояла лошадь. Мне с сеновала видна была лишь ее шея и голова. Лошадь была серая, а над глазами был смешной чубчик. И этой лошадке, стоявшей за загородкой, мальчик и девочка зачем-то подавали цветы. Конечно, траву. А не цветы, но они ее рвали на лугу, и в этой траве полевых цветов было больше, чем самой зелени. Дети переговаривались на незнакомом для меня языке, были они светловолосые, и у каждого красовался на голове веночек. У мальчика из васильков, а у девочки из ромашек. Лошадка не привередничала, ела их цветы с удовольствием, ворочала челюстями, чмокала губами, фыркала, а цветы торчали из ее рта в разные стороны. А у детей в вытянутых руках были новые готовые охапки. Они терпеливо ждали, пока лошадь прожует, чтобы дать ей новую порцию. При этом о чем-то тихо говорили, смеясь. И такой на них падал свет, такие ложились тени, что казались они пришельцами из какого-то неведомого прекрасного мира, из блаженного райского сна, который мне в раннем детстве снился и о котором, пока не выросла, всегда помнила. Тут подумала я о том, сколько время? Конечно, был уже не ранний час. Солнце светило, дети успели не только проснуться, но и венки себе сплести, а может, нашли вчерашние, с праздника? Да и лошадке травы уже набрали, а я все это время спала. Спала и проспала что-то настоящее, главное, то, ради чего стоит жить, то, что приносит счастье. И так мне стало грустно, так стало стыдно, что я тихонечко оделась, спустилась с сеновала и ушла. Не стала будить своего вчерашнего спутника. Вчерашнее пусть остается во вчера. Дети к тому времени убежали, и, если бы не гора полевых цветов и не лошадка, мирно их пережевывающая, то я бы сочла, что их и не было, что они мне просто приснились. Скорее всего, они услышали, что на сеновале кто-то есть и убежали. Возможно, хозяин лошадки не разрешал им подходить к ней близко, ругался. А может, им это занятие просто надоело, и они побежали смотреть на то, как отражается солнце в ручье, слушать кукушку или песнь жаворонка. Как-то не хотелось даже думать о том. что рядом с такой невинной красотой могло и даже должно было произойти грехопадение. Хотелось думать о другом. О светлом, свежем, душистом утре, о ярком солнце, которое, не спрашивая на то разрешение, лезло в глаза и заставляло улыбаться. Хотелось думать о светловолосых детях, знающих секрет радости, о серой лошадке со смешным чубчиком. Почему, думала я, это все так от меня далеко, так недоступно? Душа моя тянется к чистоте, тянется к светлому, но на пути стоит стена, которую не пробить, не обойти. И в том ли смысл жизни, простите, чтобы только спать с мужчинами, видеть, как они получают удовольствие и от этого быть гордой? Нет, не в том. Смысл жизни, думала я, а теперь это знаю точно, заключен в том, чтобы видеть солнце, видеть землю, видеть природу, которая тебя окружает, то есть, я хочу сказать, что надо научиться жить вместе с ней, жить в ней, жить и ощущать себя, как бы в утробе у родной матери. Жить, зная, что она тебя любит, лелеет, всегда защитит и спасет. Я шла босиком по лесной лужайке, дышала полной грудью и вспоминала свое детство. Детство-то у меня тоже было золотое, а юность…

– Красиво! – восхищенно сказала Тамарка. – Второй раз слушаю этот рассказ и детей и лошадку, как живых, перед глазами вижу. Ведь это ты Нинкину историю пересказала?

Бландина и бровью не повела, но я почувствовал, что в ней какие-то процессы происходят. Не подумайте, что живот заурчал или еще чего. Она не то, чтобы занервничала, а как-то внутренне собралась, насторожилась, было заметно, что не рассчитывала на подобный вопрос. Однако, приняв во внимание то восхищение, с которым Тамарка смотрела на нее, она решила не спорить и признаться в плагиате.

– Да, – сказала Бландина, – это мне подруга рассказала, и я так живо ее рассказ восприняла, что, кажется, все это было именно со мной.

Она призналась в пересказе так легко, как будто сама намеревалась нам об этом объявить.

– Что-то я совсем запуталась, – говорила Тамарка с прежней ласковостью в голосе. – Ты с такой любовью об этих детях говорила, историю Нинкину переживаешь, как свою и в то же время гонишь ее делать аборты. А она же ребеночка хочет. Это тебе уже все равно, пробы ставить негде. Сколько ты говоришь, абортов сделала? Десять? Пусть Нина рожает, не кружи ты над ней черным вороном. Не издевайся над ней. Точно легче тебе станет оттого, что она душу живую загубит. Вот тогда ты точно жилы из нее потянешь, кровушку попьешь.

Бландина весело рассмеялась и посмотрела на меня. Она взглядом своим как бы спрашивала: «Вы понимаете хоть что-нибудь из только что услышанного?». Но тут ее пронзительный взгляд дрогнул. Она по моим глазам поняла все, то есть то, что я осведомлен во всех подробностях и о детстве ее золотом и о бурной бесшабашной юности с вечно поднятыми ногами; поняла, что смотрел я видеофильмы с ее участием и слушал аудикассеты. Поняла, что в данной ситуации я ей не союзник, что если и не высказываюсь в такой грубой форме, как Тамарка, то уж, конечно, думаю я так же, как она.

Улыбка сползла с лица Бландины, и она нахмурилась. В глазах ее вспыхнула и заискрилась какая-то нехорошая, гадкая мысль. Она стала пристально, с каким-то даже подозрением смотреть то на меня, то на Тамарку, стараясь найти ответ на мучивший ее вопрос. И совершенно неожиданно, по-моему, неожиданно даже для себя самой, крикнула:

– Ну, попрошайка, если это так, то тебе не жить. Я тебя на мелкие кусочки, как колбасу, нарежу.

Что означало все это, я не знал, да и не пытался узнать, ясно было только одно. Пить чай в этом кафе становилось все интереснее. Далее случилось и вовсе неожиданное. Бландина закричала на Тамарку:

– Ах ты соска, защеканка, мочевой пузырь.

– Точно, – улыбаясь, парировала маленькая бестия. – Именно так тебя и должны были называть, именно мочевым пузырем. Тебе это очень подходит. А то, ишь ты, размечталась, «жар-птица».

Тамарка засмеялась смехом победительницы. Бландина была готова лопнуть от злости, взбешенная, не зная, что предпринять, она потребовала, чтобы Тамарка, немедленно, прямо в кафе, сняла в себя все ее вещи и отдала их ей. Предложение было дикое, нелепое, но Тамарку оно не напугало. Долго не думая, она стала раздеваться. Все мужчины, находящиеся в кафе, против всех правил приличия, забыв о спутницах, да и обо всем на свете, с горящими глазами наблюдали за этим стриптизом. Даже седоусый дядька, стоявший за стойкой, и тот, прекратил обслуживание клиентов и сглатывая слюнки, выпучив глаза, таращился на Тамарку. Хорошо, что я был в пиджаке, я накинул его Тамарке на плечи, и он закрыл наготу. На нас, конечно, поглядывали, но это пустяки.

В моем сопровождении Тамарка дошла до метро Арбатская. Нас не пустили. Мотивировали это тем, что с босыми ногами, по правилам, пускать запрещено. Отправили эти правила читать. И что смешнее всего, мы отправились их читать.

«Правила» – листок бумаги с гербом Москвы – был от хулиганов защищен прозрачным пластиком и винтами намертво прикреплен к стене. В этих правилах, действительно, упоминались босые ноги в графе «запрещается». Какие-то шутники там же приписали синим фломастером: «И без трусов – нельзя».

– Посмотри, все против тебя, – сказал я и ткнул пальцем в эту надпись.

Тамарка посмотрела, ничего не ответила, опустила голову. Делать было нечего, мы пошли к «Смоленской». По дороге попали под дождь, промокли. У Тамарки от дождя слиплись ресницы и остались в таком положении даже после того, как высохли. Она стала похожа на ожившую куклу, у которой ресниц мало, но те, что есть, большие и широкие. Мокрые волосы так же были Тамарке к лицу. А главное, после дождя в ней не осталось ничего наносного и фальшивого, это была прекрасная девчонка, с которой я расстался четыре года назад. Она шла, словно горем убитая и чувствовалось, что стыд сжигает ее за все произошедшее в кафе, за вид свой нелепый и даже не представляла, насколько была хороша и привлекательна в этот момент. Я не переживал из-за того, что она может простудиться. Было жарко, парило. Самому хотелось раздеться. Не нравилось мне то, что шла она по лужам, а там могли быть битые стекла, гнутые ржавые гвозди, да мало ли обо что еще она могла поранить ногу.

Я сказал, чтобы обходила лужи, в которых не видно дна, и Тамарка слушалась. Я проводил ее прямо до квартиры. Она приглашала войти, но оттуда доносилась матерщина, пьяные возгласы, и я отказался. Через несколько минут, одевшись, она вынесла мой пиджак и я ушел.

4

Что же все-таки произошло в кафе, почему Бландина так болезненно отреагировала на то, что Тамарка помешала ей меня окрутить? Попробую прояснить ситуацию. Не зная всей подноготной, я и сам не мог отделаться от того ощущения, что что-то здесь не так, что-то в этой сцене сокрыто посущественнее обычного женского соперничества и оказался прав.

История своими корнями уходила в начало третьего курса, когда мне приснился сон, что я с Бландиной переспал, а Леонид в то время, за моей спиной, совершенно реально сожительствовал с Саломеей, которая на тот момент была мне чуть ли не невестой. И когда Толя передал этот кошмарный мой сон Леониду и он стал меня уговаривать на самом деле сойтись с Бландиной, я ему сказал:

– Да как же так. Ведь она твоя девушка. Я бы так поступить не смог.

– Твоя, моя. Смог, не смог, – покраснев и опустив глаза, бормотал он себе под нос. Безусловно, он чувствовал свою вину и от осознания этой вины родился у него с Бландиной спор насчет меня. Совратит она меня или нет. И та астрономическая сумма, которая была поставлена на кон, говорила о том, что вина эта продолжала лежать тяжким грузом на душе у Леонида. Он сам мне потом признался, что после этого предательства все беды в его жизни и начались. Он считал, что проиграв спор, проиграв деньги, смог бы хоть как-то нравственно реабилитироваться перед самим собой. Сумма спора составляла сто тысяч.