ОТЛИЧНИК

Я также присутствовал на собрании и кое-что запомнил из сказанного. Фелицата Трифоновна, в кожаном пиджаке, похожая на комиссара, размахивая на трибуне кулачком, громко, эмоционально и по-актерски точно расставляя акценты, говорила:

– Кто мне ответит? Кто скажет мне, что произошло пять лет назад? В театре произошел переворот! Человек, лишенный моральных принципов, проработавший в нашем театре без года неделю, захватил и узурпировал власть. Подмял под себя, запугал, растоптал огромный коллектив со своими традициями и историей. Надо признать, сделал он это при нашем молчаливом согласии и даже попустительстве. Мы ошиблись, доверившись этому человеку. Но на то они и ошибки, чтобы их исправлять. Семейственность, кумовство – это неизбежное зло распространено в последнее время повсеместно и характерно не только для театра. Но те уродливые формы, которые оно приняло в нашем коллективе, это уже ни в какие рамки не лезет. Наш теперешний горе-руководитель благополучие семьи поставил выше творческих интересов театра, чем нанес непоправимый ущерб моральному климату коллектива. Копаясь в грязном белье и используя недопустимые методы воздействия, как-то – шантаж, угрозы насилием, подлог, он добился того, что всеми нами уважаемый директор театра Герман Гамулка в предынфарктном состоянии был вынужден оставить свой пост. Узурпировав таким образом власть в театре, Семен Семенович взялся расправляться и с другими. Следом за директором началась непрекращающаяся травля и изгнание из театра талантливейшего режиссера, всеми нами любимой Валькирии Жох. Но и этого Скорому мало. Совсем недавно, как вы знаете, был уволен молодой, талантливый актер Кирилл Халуганов только за то, что осмелился заняться режиссурой. Но это все были орешки, пробные шары, теперь же на повестке дня у нас грандиозная чистка, которую можно сравнить только с тридцать восьмым годом. Семен Семенович хочет реформ, мы их тоже хотим. Но нас не устраивает то, какими методами он собирается их проводить. Он хочет прогнать из театра девяносто пять процентов коллектива, лучше уж мы прогоним его. Расколоучителя, протопопа Аввакума, сожгли на костре, как жаль, что с современными раскольниками мы не можем бороться подобными методами. Заслуживают костра.

Тут весь зал разразился громкими аплодисментами, но Фелицата Трифоновна, подняв руку вверх, дала понять, что еще не закончила. Все смолкли.

– Доведя театр своей необдуманной политикой до полной деградации. Заселив его ложью и интригами, Скорый решил выселить законных жильцов на улицу. Тесно ему, видите ли, стало. Труппа большая мешает жить и творчески развиваться. Основателю и отцу нашего театра, незабвенному Буквареву Ивану Валентиновичу так не казалось. В самые трудные годы войны и послевоенной разрухи никому и в голову не пришло сократить штат труппы, а теперь, видите ли, из-за амбиций пришельца, так называемого Варяга, человека, которому не дороги ни история театра, ни его традиции, мы должны будем идти побираться. За что? Зачем? С какой стати? Убирайтесь-ка сами вон!

Опять зал разразился аплодисментами, и опять Фелицата Трифоновна подняла руку, чтобы всех успокоить.

– Я хочу вам, Семен Семенович, сказать от себя лично и, надеюсь, что меня в этом поддержит весь коллектив нашего театра, а так же товарищи из министерства КГБ, то есть министерства культуры, конечно же. Наш театр жил и трудился до вас, трудился при вас и, надеюсь, что будет жить и трудиться после вас. Очень надеюсь на то, что театр наш – будет, и что в нем не будет Семена Семеновича Скорого.

Зал опять разразился громом аплодисментов.

Для Скорого такое выступление Фелицаты Трифоновны оказалось полной неожиданностью и весь его заготовленный доклад был теперь ни чем иным, как подтверждением ее слов, то есть смертным приговором. Поэтому он решил его не зачитывать, а в свое оправдание лишь сказал, что о разгоне труппы речь никогда не шла и вопрос в такой плоскости не ставился. «Что же касается перевыборов…» – многозначительно произнес он. В зале воцарилась мертвая тишина. Но тут на трибуну вскарабкался человечек из минкультуры и попросил с таким ответственным вопросом не торопиться и решение отложить хотя бы на денек. Как выяснилось, не только для Скорого, но и для людей из министерства, демарш Фелицаты Трифоновны оказался полной неожиданностью. После чего предоставил возможность Скорому закончить начатую мысль. Скорый мычал, блеял, как это говорят учителя тем ученикам, которые не выучили урок, но притворяются у доски, что что-то знают, но так и не смог выдавить из себя ничего, то есть никакой ясной мысли, облеченной в слова.

Жалок он был, в тот момент стоя на трибуне. А ведь умел держать удар, умел давать отпор. Так умел говорить, что заслушаешься. На мой взгляд, растерялся он из-за того, что удар ему нанесла любимая женщина, да и собственно, факты, изложенные ею, были правдой, оспаривать которую не имело смысла, да и не хватало духа.

Семен Семенович, конечно же, почувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Насколько пять лет назад все благоприятствовало ему, настолько же теперь все было против. Свои люди в минкультуры были отстранены от дел. На самом верху, в руководстве страны сидели новые люди, в КГБ люди менялись ежедневно на всех постах, на всех местах, не успевал знакомиться, а их уже нет. Все были чужие. Обратиться за помощью было не к кому. С газетами и телевидением он рассорился, он все на свете прозевал с этой поздней любовью, с этим спектаклем, будь он неладен. В кои-то веки дал слабинку, позволил себе спрятать клыки, удалиться от чиновничье-административных дел и заняться творчеством, как на тебе. Мгновенная расплата. Удар под-дых, удар смертельный. Сомневаться в том, что заговор тщательно готовился, не приходилось. Только он сошел с трибуны, как на нее, один за другим. Стали подниматься его палачи. И каждый кричал, каждый махал кулаком в его сторону, грозил указательным пальцем. И чего уж никак не ожидал Семен Семеныч, так это выступления собственной дочери с обвинениями в его адрес.

Фелицата Трифоновна с ней поработала, убедила ее в том, что вопрос о снятии ее отца с должности уже решен на высшем уровне, и если сама она, дочь отца своего, хочет остаться в коллективе и продолжать «звездить», то есть играть свою звездную роль, то должна решиться на коротенькое выступление. «Ты, Августа, не имеешь морального права сидеть и отмалчиваться в такой ответственный для театра момент. Ты должна реабилитировать сама себя, в глазах коллектива». Августа Вечерняя, вспомнив огромную охапку цветов, подаренную на последнем спектакле, вздохнула взволнованно и согласилась. В уговорах Фелицате Трифоновне помогало то, что и сама она на тот момент являлась невестой Семена Семеновича, и Августа это знала. Фелицата Трифоновна поставила актрису Вечернюю перед дилеммой – или закроют театр или они должны переизбрать ее отца. Попросту обманула.

Добро бы Арунос выступал с трибуны, которому Скорый не давал ролей, не замечал в нем личности и всячески третировал, а тут любимая папина дочка уверяла всех собравшихся, что отец ее монстр, негодяй и что она всем сердцем за то, чтобы его переизбрали.

Конечно, Августа, не скупившаяся на ругательные эпитеты, надеялась на то, что отец поймет и простит. Скорый понял и простил, потерять в один день и любимую женщину и любимую дочь было выше его сил.

Вся пикантность ситуации именно в том и заключалась, что вводя на главную роль свою дочь, Скорый, влюбленный, безумно влюбленный на тот момент в Фелицату Трифоновну, надеялся на то, что и она, любя его, поднимется над своими амбициями. Поймет его, как творца, как художника, которому до тошноты, до рвоты надоела ложь на сцене и который погибнет, задохнется, если и в этой постановке станет идти на немыслимые компромиссы, станет ловчить и приспосабливаться. Он, как всякий любящий человек, хотел верить в то, что произойдет чудо. Но увы, чуда не произошло. Фелицата Трифоновна простила бы ему все, что угодно – связь с другой женщиной, импотенцию, грабежи и разбои, но то, что он отдал ее роль другой, этого она простить не смогла. Это было выше ее сил.

2

– Как он не понимает, что это мой воздух, моя жизнь, что я мечтала об этой роли, будучи еще ребенком. И теперь, лишив меня мечты, он надеялся на мое великодушие. Сначала растоптал, как червя, как жука навозного, как мокрицу, а затем вспомнил о моей Великой душе. Я просила у него такой малости, милостыни просила, он же положил в мою руку камень и теперь удивляется, что этим камнем я в него же и запустила. Какие страшные и непонятные существа эти мужчины, сколько зла, сколько подлости в их сердцах, – говорила Фелицата Трифоновна мне и вдруг, опомнившись, пояснила, – ты прости меня за эти слова. Но я тебе, как на исповеди священнику. Сам видишь, и подруги нет, которой можно было бы довериться. Сегодня поплачешь на ее плече, а завтра над тобой весь театр смеяться будет. Такая вот жизнь актерская, сучья. Помнишь, как Скорый кричал и ругался на Букварева за то, что тот всех актеров забирал себе? Должен помнить, при тебе это было. Когда сам стал главным, стал вести себя точно так же.

– Не только помню, но и на собственной шкуре все это испытал.

– Ну, вот. А ты знаешь, что самое страшное для актера? Это изменение в уже готовом спектакле. А у Скорого они были постоянно и постоянные репетиции сцен уже готового спектакля, который идет на сцене не первый год. И что этот садист придумал? Он после каждого спектакля собирал актеров и устраивал разбор. Люди устали, им домой надо, хорошо, у меня взрослый сын и я одна, но у других же мужья, жены, дети. И только представь себе, он каждый свой спектакль смотрел. Ну, смотришь ты и смотри, так он нервировал актеров, гипнотизировал их, бывали случаи, даже что-то выкрикивал из зала, какие-то замечания. Актерам в такой обстановке просто невозможно играть. Букварев был сумасшедшим, тоже порядочно актерской кровушки попил, но и тот знал меру, имел определенную этику. Понимал, что можно, что нельзя. Этому же, хоть кол на голове теши, все будет зря, все напрасно. Я тут, намедни, задалась вопросом: «Что меня в Скором больше всего раздражает, что в нем не нравится больше всего?». И нашла ответ. Поняла. У него же все постановки против нашей страны, против людей, против жизни на земле. Да, да, не смейся. Это очень серьезно. А ты знаешь, как в ГИТИСе все упирались? Не хотели же курс ему давать.

– Почему же дали?

– Не будь ребенком. У них просто не было оснований отказать ему после того, как он заделался главрежем академического театра. И я тебе сейчас скажу главную причину, почему погорел Скорый. Он погорел на том, что не пускал в театр режиссеров со стороны. «А кого приглашать? Кругом одни бездари». Подтекст такой, что лишь он один гениальный. Театр хирел, разлагался, а он все искал виновных на стороне, «большая труппа, много бездельников». Не я, так нашелся бы кто-то другой, сумевший доказать, что причина этой болезни именно в нем. Вот ты посмотришь, насколько грамотно я поведу театр вперед. Решение об этом, скажу тебе по секрету, уже принято. Я стану приглашать хороших режиссеров, у меня будут интересные премьеры, аншлаг за аншлагом. Знаешь, театр – это такая материя, тут необходимо всегда, каждую секунду, быть начеку. Зазевался, задремал, тут же уничтожат, сотрут в порошок.

Фелицата Трифоновна о причинах своей ненависти к Скорому, конечно, говорила не всю правду, но я, зная куда более сказанного, сидел, помалкивал, давал ей возможность выговориться.

3

Надо заметить, что несмотря на всестороннюю поддержку Фелицаты Трифоновны министерством культуры и другими влиятельными структурами, Скорого оказалось не так просто сковырнуть с насиженного места. Он даже на раздел театра не соглашался. При всей очевидности его поражения, хотел по-прежнему оставаться единоличным диктатором театра МАЗУТ.