ОТЛИЧНИК

Вспомнил тот осенний вечер, когда еще не было Дружка, и я сидел дома один, с горя пил. Ко мне приехала Тамарка. Я ей обо всем рассказал, то есть о предательстве друга и невесты. Плакал, ругался, налил рюмку и ей. Она выпила, не закусывая. Я ей налил вторую, она и ее опростала. Потом говорила, что была готова выпить всю бутылку, лишь бы мне поменьше осталось этой отравы. Третью рюмку я ей не налил, просто было жалко, – не Тамарку, а водки. Я ведь и за эти две рюмки в душе проклинал ее, переживал, а вдруг именно их мне и не хватит для того, чтобы обрести, пусть ненадолго, но спокойное, нормальное состояние. Водка мне давала забвение. Из-за этих двух рюмок я ее презирал, ненавидел, и в качестве компенсации ничего не придумал лучше, – стал домогаться. Просил, чтобы она осталась ночевать, грозил тем, что в случае отказа она меня больше не увидит. Но Тамарка, совсем еще недавно стремившаяся к этому, на этот раз проявила завидную стойкость. А я ведь ее не обманывал, со мной бывало такое. Знаю, что не прав, но стою на своем. Так же бывало и во взаимоотношениях с женщинами. Заденет меня женщина чем-то пустяшным, а я из этого пустяка, из этой «моськи» такого «слона» в себе выращу и – все. Обижен смертельно, не подходи. Обо всем я рассказал Тамарке, намекая тем самым на то, что не властен над собой. Вот, уйдет она, – я обижусь. Потом и знать буду, что дурак и кругом не прав, а через самолюбие свое уже перешагнуть не смогу. На нее эти слова подействовали, поняла, что не шучу и не обманываю, испугалась, Но, посидев, подумав, отказала. Я провожал Тамарку до метро, злился. Проклинал и все же продолжал при всем при этом надеяться на то, что она передумает. По дороге мы шли то рядом, то один за другим, и я сыпал угрозами. В основном, повторял одну и ту же фразу: «Больше, родненькая моя, ты меня не увидишь». Шел в расстегнутом нараспашку габардиновом пальто, оставшуюся в бутылке водку допивал на ходу, прямо из горлышка.

Тут-то Тамарка мне и сказала:

– Не ругайся. Хочешь, я тебе свои стихи почитаю?

И стала читать. Я очень внимательно слушал. Пьяные слезы катились по щекам. Слова в стихах были самые простые, самые обычные, но сочетание этих слов рождало что-то необыкновенное. Рождало великие образы, красоту, тот волшебный сказочный мир, который бывает только в детских снах.

– Это не ты написала, – зло кричал я. – Если бы ты могла писать такие стихи, я бы…

Тут я осекся и замолчал, но про себя закончил эту фразу: «Я бы тебя любил». Тамарка, как мне показалось, поняла, что я хотел сказать.

Увидев ее четыре года назад в школе, познакомившись с ней, я просто был удивлен ее одаренности. Она все хватала на лету. Не было препятствия, которое было бы ей не под силу взять. Она просто подавляла всех своей красотой, обаянием, а, главное, силой личности. Подавляла тогда, подавляла и теперь.

Дошли мы с ней до станции метро. Я снова взялся грозить и настаивать на том. чтобы она осталась. Но она меня даже не слушала. Застегнула все пуговицы на моем пальто. Одна пуговица не застегивалась, я пришил новую, и она оказалась по размерам чуть больше, чем петля, но Тамаркиному упорству поддалась. Подняла мне воротник и сказала:

– Целуй меня в лоб и иди домой, а то простудишься.

– Ты что, покойница, чтобы в лоб тебя целовать? – Съязвил я и, обняв, попытался добраться своими губами до ее губ. Но не добрался. Получил под поцелуй только щеку и, не глядя на то, как она пройдет, поедет, пошел домой.

Был и такой случай.

Интересно вам будет узнать, как я нашел Тамарку выздоровевшей. Пришел из института, смотрю, она сидит, книжку читает, а на губе вроде как кровь.

– Это у тебя губа треснула или ты ударилась? – спросил я, беспокоясь.

– Это помада. Я специально так накрасилась, чтобы эффект треснувшей губы создать. Для шарма.

– Смешно все это. Фантазия твоя, смотрю, просто не имеет границ. Ты мне скажи, почему тебя Тонечка мамой называет?

– Потому, что наша мама Варя не хотела ее рожать. Говорила, поздно, да и от Юсикова она не хотела иметь детей. Я упросила. Можно сказать, настояла. Сказала, что за ребенком буду ухаживать сама. Так и получилось. Мама родила, а я ее вынянчила. Вот поэтому Тоня и говорит, что у нее мамы две, – мама Варя и мама Тома.

– Понятно. Ты что, «Преступление и наказание» читаешь?

– А что в этом удивительного? Я Достоевского очень люблю.

– Даже очень? Никогда бы не подумал. И что же тебе в нем нравится?

– Все. Каждая строчка. Тот дух светлый, которым наполнены его романы.

– Это ты чьи слова мне говоришь?

– Свои. Говорю то, что думаю. Ты, кстати, на Раскольникова очень похож. Тебе об этом не говорили?

– В институте многие говорили. Я даже мечтал поставить отрывок из романа и сам в постановке сыграть, но как-то перегорел. Я рад, если ты говоришь правду. Очень рад. Я про Достоевского.

– А какой мне смысл обманывать?

– Не знаю. Может, врешь просто так. Без всякого смысла. Зачем нужно было врать, что ночуешь на Татищева? А ведь врала же.

– На то была причина. Я тебе ее потом открою.

Я не придал бы Тамаркиным речам никакого значения, если бы случайно не подслушал тем же вечером удивительно красивые и мудрые слова. Тамарка, оказывается, была верующей и перед сном молилась. Я запомнил слова молитвы: «Горе мне, ясно разумеющей доброе и произвольно творящей лукавое. Слышала о смерти, а живу, как бессмертная. Много обещаю я, а мало выполняю, ибо плод нужен, а не листья, дела нужны, а не слова. Господи, просвети мрачный ум мой, согрей хладное сердце мое, пошли мне дух сокрушения о грехах моих, избавь меня от тьмы кромешной».

Глава 32 Раздел театра

1

Леонид развелся с женой, а мама его собралась замуж. Долго она примерялась, долго присматривалась, неоднократно откладывала и, наконец, решилась. Не за Елкина, но за Скорого Семена Семеновича, нашего мастера. Я был нечаянным свидетелем того, как они, яко голуби, ворковали в институте, сидя на подоконнике. Возможно, именно тогда Фелицата Трифоновна и уговорила своего жениха взяться за ту постановку, о которой мечтала всю свою сознательную жизнь. Разумеется, главная женская роль в этом спектакле должна была принадлежать ей.

Влюбленный жених под тучами амурных стрел, дал слово возлюбленной и потом ему уже ничего не оставалось, как только данное обещание сдержать. Массу сил и здоровья угробил он на то, чтобы ему разрешили этим творческим материалом заняться и, когда, наконец, все неприятности остались позади и начались репетиции, случилось следующее.

На самой ранней стадии репетиционного периода Семен Семенович понял, что главную женскую роль должна играть другая актриса, а Фелицата Трифоновна играть ее не должна. Всем она была хороша. Талантлива, гениальна, что говорить, ведь он же влюблен был в нее, но эта роль, в его видении, совершенно была не ее. Перебрав все возможные варианты, Скорый решил, что эту роль должна сыграть его дочь. И угадал. Тут он попал в десятку. Августа Вечерняя (сценический псевдоним), проваливавшая в театре все роли, без исключения, в этой работе засверкала, как бриллиант на солнце. С этим согласились все, даже те актеры и актрисы, которые ненавидели дочь Скорого и желали ей не только провала, но даже смерти. То есть самые заклятые ее враги, посмотрев спектакль, сказали: «Да, здесь она на месте и никто не сыграет лучше». Это, конечно же, понимала и Фелицата Трифоновна.

Как великая актриса, как театральный деятель с большой буквы, она понимала, что Августа должна играть эту роль, что это всячески и всевозможно оправдано с художественной точки зрения. Но, как женщина с амбициями, как актриса, мечтавшая всю свою жизнь эту роль сыграть и начавшая с упоением эту роль репетировать, она ни понять, ни простить этого предательства не могла. И от бешенства просто с ума сходила. И со своей стороны, разумеется, готовила Семену Семеновичу «сюрприз».

Состоялось внеочередное собрание труппы, на котором Скорый собирался устроить чистку, передел. В его планы входило избавиться чуть ли не от половины творческого коллектива. Он хотел уволить всех стариков, начиная с Кобяка, мотивируя это тем, что давно уже не заняты в спектаклях и в театр приходят только за зарплатой и всю бездарную молодежь, начиная с собственного сына Аруноса.

Настал час «икс» и Фелицата Трифоновна перед речью Скорого взяла слово. Семен Семеныч, считая ее союзницей и, возможно, размышляя в тот момент о том, где и за сколько покупать ему обручальные кольца, сидел и подправлял карандашом заготовленные тезисы.

И тут словно гром грянул среди ясного неба. Фелицата Трифоновна принялась громить и чистить самого главрежа. Собрание фактически сменило повестку дня. Это уже было не что иное, как рассмотрение личности Семена Семеновича как лица, несоответствующего занимаемой должности. А в зале пресса, товарищи из Минкультуры и ответственные работники.