Песня ветра. Ветер перемен

Радовало одно: с каждым днем пиратка все больше набиралась сил. То ли ненависть к Давьяле жгла ее изнутри, заставляя выздоравливать быстрее, то ли ром действительно оказывал на нее исцеляющее действие, только утром второго дня пути она поднялась со своей лежанки и принялась бродить по кораблю, а к вечеру уже и на мачту полезла. Третий день она встретила на носу корабля, скрестив под собой ноги, затачивая свой кривой ятаган широким точильным камнем и бросая полные голода взгляды на стальную морскую гладь. Когда Гардан подошел к ней спросить о ее самочувствии, Равенна только хищно ухмыльнулась ему, сверкнув острым клыком, и проговорила:

– Что, щербатый, готов поразвлечься? Кажись, застоялись мы здесь, что кони в стойле. Давно уже пора потанцевать.

– Ты, кажется, уже потанцевала на днях, - Гардан выразительно взглянул на ее бок.

– Это меня потанцевали, наемник, - отозвалась та, и в голосе ее прозвучало плохо сдерживаемое предвкушение. – А теперь кое-кого потанцую я.

– Только голову не теряй, - посоветовал ей Гардан. – Ненависть хороша только тогда, когда она холодна, как нож. Во всех остальных случаях она пожирает тебя и лишает остатков мозгов.

– Это я знаю лучше всех, щербатый, - вновь ухмыльнулась Равенна, возвращаясь к своему ятагану. – Лучше всех, - тихо повторила она, скаля зубы лезвию, и Гардану стало неуютно. Он предпочел вернуться на корму за спину рулевому и заняться заточкой собственных ножей.

В битве на воде Гардан еще никогда не участвовал, но предполагал, что она не слишком-то сильно должна отличаться от обычной драки на земле. Разве что за борт падать не рекомендуется, потому что самому вылезать будет сложновато, а в разгаре боя вряд ли кто-то бросит ему веревку. Потому он тщательно проверил все свое оружие, в том числе запасные ножи, запрятанные во внутренние карманы сапог и за пазуху. Обычно Гардан предпочитал работать двумя длинными кинжалами, потому как и драться ему чаще всего приходилось в узких переулках или в толчее таверн. Но сейчас моряки вокруг него готовили дубины, палицы, короткие пехотные мечи, потому и Гардан предпочел достать свой широкий клинок и закрепить ножны на спине за плечом. Это и спину прикрывало от удара плашмя, и вытаскивать его было легко в том случае, если своих кинжалов он лишится. Драться с моряками ему приходилось и не раз, и Гардан прекрасно знал силу их рук, высушенных до предела тугими морскими канатами и тяжеленными парусами. И то, с какой легкостью они выбивают оружие из рук, тоже хорошо помнил.

Волнения никакого не было, лишь тугая ладонь Марны, незримо присутствующая возле него и не отпускающая ни на миг. Да и голова начала слегка покруживаться, не так сильно, как когда его прихватило в Кандоре, но достаточно, чтобы обратить внимание. Возможно, Марна готовилась в очередной раз объявить ему свою проклятущую волю, и теперь Гардан хотя бы знал, как это бывает и с чего начинается, а потому мог морально подготовиться к этому радостному событию.

Когда солнце закатилось за густую пелену туч, а ветер окреп настолько, что канаты толщиной с руку натянулись до предела, готовые вот-вот лопнуть, на палубе зажглись огни. Моряки в последний раз проверяли оружие и готовились к атаке, собранные, спокойные, серьезные. Никаких громких выкриков не слышалось, да и ром никто никому не передавал. Даже веселый бернардинец на этот раз не стал вытаскивать свою гармонь, а вместо этого прилаживал на грудь толстый стеганный нагрудник с пришитыми к нему металлическими бляхами. Гардан оценил предосторожность: такой из лука не прострелишь, да и ножом пробить будет слишком сложно, а если и свалишься за борт, вес брони будет не достаточным, чтобы утянуть тебя на дно.

Когда окончательно стемнело, Равенна, подхватив кормовой фонарь, взобралась на ют и, держась рукой за какой-то канат, оглядела своих моряков. Сейчас она особенно была похожа на разъяренную кошку, только хвоста не хватало, чтобы стегал по ногам. Алые отсветы огня подожгли ее рыжие кудри, сделав их подобными лесному пожару, а зеленые глаза светились яростным золотом охоты, которое дополняли острые оскаленные клыки:

– Ну что, псы шелудивые, готовы поразмять свои нежные девичьи телеса? – звонко крикнула она, и матросы отозвались довольным дружным ревом. – Сейчас мы догоним эту чайку бесхвостую и хорошенько потреплем ее, ровно так, как того заслужила! – Матросы заревели вновь, и Равенна оглядела их, повыше поднимая над головой фонарь. Гардан смотрел на это издали, стоя, привалившись к планширю, и не мог не любоваться тем, какое яростное пламя пылало в сердце этой женщины. – Каждому, кто здесь находится, Давьяла насолила хотя бы раз в жизни! У кого угнали близких в рабство, кому почистили карманы, кого поскребли ножами. Вот только все эти побитые, перепуганные шавки там, на берегу, так и не рискнули бросить ей вызов, ни один из них! Поджали хвосты и, скуля, расползлись по своим подворотням, позволяя этой хитрой твари бесчинствовать на свободе! Но время ее царствования закончилось! – Рев почти заглушил голос Равенны так же, как топот ног и грохот оружия, которым матросы колотили друг о друга. – Я пожгла почти что все ее корабли, потопила барки, порезала солдат. И теперь остался последний, самый распоследний крохотный бриг, на котором она продолжает торговать людьми и ломать их судьбы! И я клянусь вам, завтра утром мы сожжем этот бриг, а ее саму разорвем на части и скормим морским бесам, чтобы не повадно было больше пятнать своим гнилым брюхом наши волны!

Матросы заулюлюкали, засвистели, выкрикивая имя Равенны, посылая проклятия в адрес Давьялы, топая ногами по палубе, отчего корабль едва не зашатался на и без того высоких волнах. А Гардан стоял в стороне и смотрел на все это, раздумывая, что же будет с Равенной через десять, через двадцать лет, если уже сейчас все эти люди готовы были за борт выкинуться, лишь бы исполнить ее приказ. Вряд ли Ашьям Зубоскал увидит вновь свой корабль, да и поделом ему. Уводи «Гадюку» на юг, девочка, потому что тебе на роду написано быть капитаном. Море – твоя любовница, а волны – ее волосы, которые ты расчесываешь своим гребнем-килем. И нет тебе места больше нигде, кроме как здесь.

Яростные вопли и угрозы уже давно отзвучали, а Гардан все никак не мог уснуть в своем гамаке, ворочаясь в попытке найти себе место. Тесное пыльное помещение раздирал на части заливистый храп дневной смены моряков, а от вони немытых тел резало глаза, но не поэтому Гардан крутился с боку на бок. Странное желание горело внутри: плюнуть на все, на всю свою прошлую жизнь, которую он так любил и ценил когда-то, снять с себя все свои ножи и взять в руки шершавый, напоенный солнцем и солью канат, перевязать волосы платком, чтобы не лезли в глаза от ветра, да и уплыть под командованием этой дикой кошки куда-нибудь на далекий юг, бороздить кучерявые волны, хватать за бока русалок, резаться в кости с морскими бесами… И ради этого ты даже готов учить всю эту муть с парусами и драить полы? Гардан слегка улыбнулся себе под нос. Удивительно, но, кажется, даже на это он собирался согласиться. Оно всяко было лучше того, что ждало его по возвращении обратно в Лебяжью Гавань.

Серая галька, угрюмые люди, черный дым, стелющийся над крышами домов. Да, ароматный мягкий ром и сладкие поцелуи очередной шлюхи, но все равно приправленные вонью выгребных ям и бугристыми матрасами в захудалых тавернах. А потом, когда-нибудь, сталь под ребро и собачья смерть в канаве, от которой его уже однажды спасла Рада. Только вот Рада ушла своим путем, ушла далеко, совершать то, что однажды войдет в легенды и сказки, сражаться плечом к плечу с самим Тваугебиром, скакать на край мира и еще дальше по воле ветров, что понесут ее к ее великой судьбе. А что оставалось ему?

Зажрался ты, приятель, укорил себя Гардан, вновь переворачиваясь в гамаке и ерзая на грубом полотне. Раньше брал золото за свою работу, спускал его на девок и выпивку и не думал ни о чем. А как Марна взяла в кулак, так сразу же замечтал о великом деле, большой судьбе, песнях, как дите малое. Тебе ли не знать, что на самом деле ты из себя представляешь? Всего лишь меч, не самый плохой, но и не самый лучший, готовый наняться к кому угодно за звонкую монету, меч без прошлого и будущего, который однажды обязательно переломится. И не тебе мечтать о судьбе эльфийских воителей и легендарных князей.

Только вот получалось, что каким-то странным образом судьба постоянно сводила его с неугомонными бабами, которые нарушали все законы этого мира, плюя на них от души и делая то, что взбредет им в голову. Сначала Рада, бросившая вызов всей мелонской системе, теперь Равенна, удравшая от работорговцев и рискнувшая сцепиться с самой сильной среди них. Уж эти-то по сути должны были помалкивать, сидя у своих очагов, выпекая лепешки, стирая мужнины портянки и пеленки многочисленных отпрысков, постепенно отцветая, словно ромашки по осени, и теряя весь свой скудный блеск и аромат. А ведь нет же. Уперлись рогами, бхары бестолковые, да поперли в ту сторону, куда им надо было, ни на кого не оглядываясь и никого не спрашивая ни о чем. Ты специально посылаешь мне именно таких баб, да, Марна? Чтобы показать, что раз уж эти смогли, то и мне незазорно?

Гардан внезапно вновь усмехнулся в темноте, ухмыльнулся самому себе, вылез-таки из своего гамака и простучал сапогами по трапу на верхнюю палубу, не заботясь о том, что может кого-то разбудить. За день матросы уставали настолько, что спали без задних ног, урывая каждую минуту для такого долгожданного отдыха. И их, казалось, не разбудил бы даже сам Тваугебир, свалившийся невесть откуда прямо им на головы.

Ветер все крепчал, и его могучие порывы к ночи полностью расчистили небо, растянувшееся над головой так свободно и привольно, что и не было больше в мире ничего, кроме него. Гардан задрал голову, глядя на то, как полощется на ветру в темноте черный квадрат флага морской гадюки, и как равнодушно и тихо смотрят на него из глубины свода холодные звезды. Здесь они были как будто ближе, чем на берегу, и боги щедро рассыпали их по черному полю, будто сам Богон Эльфийский, покровитель растительности, шагал себе и шагал из немыслимой дали с громадным ситом в руках и рассыпал вокруг себя серебристое жито далеких, незнакомых миров. И не было ему никакого дела до того, что кто-то считал это невозможным, что кто-то верил или не верил в него.