Пётр и Павел. 1957 год

Так-то оно так, но… Какова бы ни была глубина человеческого раскаянья, но не может оно повернуть время назад, не может стереть душевные раны, не может оживить замученного мужа и отца Петра, не может исправить того страшного, что каждый из нас в своей жизни уже совершил. Так, по крайней мере, думала она, глядя на горящие в камине поленья.

И прошлое вдруг представилось ей катастрофическим нагромождением чудовищных ошибок, безвозвратных утрат, неутихающего горя, и вечных несправедливостей.

Этот громадный клубок человеческих несуразностей невозможно распутать, даже с помощью волшебной палочки, ежели таковая сыщется, и уничтожить его тоже нельзя!..

Брат Алексей был первым, кто навсегда покинул родительский дом. И, хотя он получил отцовское благословение на учёбу в Петербургском университете, его отъезд из Боголюбова, был очень похож на бегство.

Двадцать девятого июня тысяча девятьсот девятого года в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла вся семья Богомоловых вернулась из храма после обедни в отличном расположении духа. Во-первых закончился Петровский пост, а во-вторых, алтарник Петя Троицкий, зять главы семейства, отца Иоанна, готовился к рукоположению в дьяконский чин, которое должно было состояться в следующую пятницу.

В связи с таким важным событием обычная праздничная трапеза в этот день была особенно торжественной. Когда подали цыплят, запечённых с сыром, и матушка начала раскладывать порции по тарелкам, Алексей посреди общего разговора вдруг громко и отчётливо произнёс:

– К сожалению, я не смогу быть на твоём празднике, Петя. Не сердись.

Наступила тишина – все замолчали, и звон столового серебра прекратился.

– Почему не сможешь? – робко и как-то неуверенно спросила его сестра после довольно продолжительной паузы.

– Уезжаю, – коротко ответил брат.

Тишина за столом стала ещё более напряжённой. Даже ребятишки – шестилетний Павел, пятилетние близнецы Боря и Глеб и двухлетний Пётр – перестали вертеться, примолкли, лишь испуганно смотрели на взрослых, которые почему-то вдруг стали очень серьёзными.

– Это куда же? – поинтересовался батюшка. – Ежели нам позволительно узнать будет.

– В Петербург, – ответил Алексей. – Хочу в университет поступить.

Матушка охнула, мельхиоровая лопаточка, которой сестра Валентина раскладывала цыплят, выскользнула из её рук и, звякнув, ударилась о край блюда.

– Когда же? – спросил отец Иоанн.

Сестра напряглась и побледнела.

Алексей медленно поднялся из-за стола и только тогда ответил:

– Завтра… Благословите, батюшка.

Матушка тихо заплакала.

– Не реви, – оборвал её муж, потом прибавил: – После поговорим.

Остаток обеда прошёл в гнетущей тишине. Никто не решался слова вымолвить. Даже любимый всеми десерт – овсяную кашу с мёдом, спелой клубникой и орехами – съели как-то второпях и молча.

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас, – почти машинально проговорил батюшка слова молитвы и, кивнув головой, сказал сыну. – Пошли.

Потом они заперлись в кабинете и проговорили с глазу на глаз больше двух часов. Всё это время матушка, не шевелясь, сидела на сундуке в коридоре, покорно сложив руки на коленях, беззвучно плакала и молилась. Слёзы текли по её розовым щекам, скатывались вниз, капля за каплей падая на цветастый фартук. Когда дверь кабинета открылась, она торопливо стёрла со щёк последнюю слезу и обречённо встала.

– Свершилось?..

– Помоги ему собраться, – только и ответил ей муж, осенил сына крестом и троекратно расцеловал. Потом молча повернулся и ушёл в кабинет, плотно прикрыв дверь. Больше отца Иоанна домочадцы в этот вечер не видели.

На следующий день сразу после завтрака Алёша, простившись с матерью, зятем и сестрой, навсегда покинул родительский дом. Подхватив пузатый саквояж и клетчатый портплед, он бодро зашагал по Соборной улице в сторону вокзала. Сколько ни уговаривала его мать взять извозчика, наотрез отказался:

– Ну, вот ещё!.. Будто я… барин какой!.. Надо мне, матушка, к студенческой жизни привыкать. В Петербурге на извозчиках не очень-то разъездишься.

– Пиши почаще… Нас не забывай, – уговаривала его сестра.

Чмокнув её в щёку, Алексей проворно сбежал с крыльца. На ходу обернулся и помахал рукой. А мать ещё долго стояла на пороге и торопливо крестила его вслед, пока сын не скрылся из виду.

С отъездом Алексея в доме Богомоловых поселилась тоска. Замолк рояль, по вечерам в уютной гостиной перестали слышаться весёлые голоса и смех. Лица домочадцев помрачнели, улыбка на них стала редкой гостьей, а матушка ходила по дому с воспалёнными глазами, потому как частенько плакала где-нибудь в укромном углу, когда её никто не видел. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а теперь всё чаще и чаще не вставала по утрам с постели, жалуясь на недомогание, и, в конце концов, сильно занемогла. Врачи недоумённо разводили руками, прописывали безполезные пилюли и порошки, всё семейство усердно молилось "о здравии рабы Божьей Екатерины", но… Ничего не помогало. Матушка таяла буквально на глазах и к Покрову Пресвятой Богородицы тихо скончалась, посылая своё материнское благословение всем родным, а особенно сыну Алексею, который по неведомой причине так и не смог приехать на похороны матери и лишь, спустя две недели, прислал письмо, в котором горько сокрушался о её смерти. Отец пережил свою жену всего на пять лет. В октябре четырнадцатого года подхватил где-то жестокую инфлюэнцию и сгорел в пять дней.

Воспоминания Валентины Ивановны оборвались приходом Капитолины, которая вернулась в гостиную с кожаным сундучком в руках.

– Красота-то какая! – восхищённо проговорила домработница, ставя сундучок на пуфик рядом с креслом хозяйки. – Небось, от батюшки вашего остался.

– Сначала у отца был, потом по наследству к мужу перешёл, – Валентина Ивановна достала из портмоне маленький ключик и вставила его в замок сундучка. – Они оба священники у меня, и сундучок этот им нужен был на случай, чтобы требы разные вне храма совершать: больного причастить или дом освятить… В таком роде… Вроде походной аптечки у доктора…

– Ну, надо же!.. – изумилась Капитолина. – Попы?!..

– Не попы, а священники, – поправила её Валентина Ивановна.

– Да, да, конечно священники!.. А я и не знала!..

– В наше время таким родством хвастать не принято, – ответила хозяйка и подняла кожаную крышку.

Нутро сундучка со множеством отделений, перегородок и кармашков, было обтянуто красным атласом. И какое же там хранилось богатство!.. Кружевные пинетки, костяной веер с перламутровой инкрустацией, набор слонов и слоников, крохотная табакерка из палисандрового дерева, шкатулка, обтянутая разноцветным бисером, театральный бинокль с выдвижной ручкой, массивная серебряная брошь с каким-то зеленоватым камнем, жемчужное ожерелье… Всего и не перечислишь!.. Валентина Ивановна открыла шкатулку, всю усыпанную бисером, и извлекла оттуда крестик на тонкой серебряной цепочке.

– Это мой крестильный. Я его, почитай, сорок лет, как сняла и сюда запрятала. Пришла пора снова надеть… Помоги застегнуть, а то пальцы у меня стали корявые, совсем не слушаются.

Девушка застегнула миниатюрный замок на цепочке.

– А с чего это пора пришла?..

– Помру я скоро, Капа…

– Да что вы такое говорите?!.. Ей Богу!..

– Не спорь!.. Сердце… оно всё чует… Всё… Не сегодня и не завтра, конечно, но, поверь, близок мой час. Ох, как близок!..

Она вновь заглянула в сундучок.