Пётр и Павел. 1957 год

Как вдруг лицо её перекосила гримаса ужаса, и страшный, отчаянный, нечеловеческий крик вырвался из обезображенного этой гримасой рта.

– Дяденька! Не надо!.. Что вы делаете, дяденька?!.. Игорёк ещё маленький!.. С ним нельзя так!.. Дяденька!..

Она хотела кого-то остановить. Тянула к нему свои слабенькие руки и молила!.. Молила о пощаде!.. Чудовищные рыдания сотрясали худенькое тельце девушки, и сквозь булькающие всхлипы прорывались отдельные слова.

– Животик… беленький такой… надо гладить… целовать… Спрячьте ножик… Ему же больно… дяденька… мамка придёт… тоже плакать будет… лучше меня… меня лучше… дяденька!..

Павел Петрович обнял вздрагивающие плечи, притиснул к себе. Крепко-крепко!..

– Что вы, милая моя?.. Ну, что вы, моя хорошая?..

Капа вцепилась в него и зашептала прямо в лицо:

– Звери… не люди… хуже зверей… оборотни!.. Оборотни!.. Прогоните их!.. Спрячьте!.. Укройте меня!.. Спасите!.. Они Игорька убили!.. Зарезали!.. А-а-а-а-а!..

Она рыдала, билась в его руках, как раненая птица, колотила своими маленькими кулачками в грудь, падала на пол, поднималась на четвереньки, хотела удрать, уползти под стол, под диван, но силы оставляли её, и она каталась по полу, в безсильной ярости царапала ногтями ковёр, и стонала, и выла, и кричала так, что было физически больно, невыносимо больно от этого крика!..

Алексей Иванович и Пётр бросились на помощь Павлу. Втроём они кое-как сумели остановить Капу. Скрутили руки, усадили в кресло и, обнимая с трёх сторон, успокаивали, как могли… Утешали…

Привлёчённая её криком, в гостиную сначала вбежала Зинаида, за ней на своей каталке показалась Валентина Ивановна уже в ночной сорочке с наброшенным на плечи пледом.

Прошло, наверное, ещё с четверть часа прежде, чем Капитолина утихла. И всё это время все стояли вокруг и ждали. Ждали, когда она успокоится, затихнет. Всхлипнув последний раз, она без сил уронила голову на грудь и замерла. Будто уснула.

Валентина Ивановна жестом подозвала к себе Петра, что-то тихо сказала ему на ухо. Тот кивнул и быстро вышел из комнаты.

– Зинаида! Включи-ка самовар, – распорядилась старуха. – Что-то чаю мне захотелось. Кто будет со мной или я одна?

Алексей Иванович поддержал сестру.

– И я, пожалуй, выпью.

– Может, поешь, кстати?.. Ты ведь, сидючи весь вечер со мной, так и не поужинал.

– Не беда. Я теперь мало ем. А у нас нынче Рождественский пост, кстати. Так что воздержание даже рекомендуется.

– Павел!.. Ты что?..

– Я?.. – он вздрогнул от неожиданности. – Честно говоря, я вообще не ел сегодня.

– Что так?..

– Как-то всё недосуг было.

Этот простой житейский разговор с матерью вдруг обрадовал его необыкновенно.

– Зинаида, собери мужикам что-нибудь постное. В нашем доме никто никогда голодным не оставался.

Вернулся Пётр.

– Ну, что? – спросила мать.

– Сейчас приедет, – и увидев недоумённые лица дяди и брата, пояснил: – Я в милицию звонил: сказал, что к нашей Капитолине память вернулась, и она может сообщить следствию нечто очень важное. Петров аж завизжал от радости. Сюда мчится.

К приезду Петрова самовар как раз поспел. От стакана чая он тоже не отказался, все сели за стол, и Валентина Ивановна, взяв Капу за руку, попросила осторожно.

– Ну, голубушка, расскажи-ка нам всё без утайки. И тебе самой легче станет, и для нас всё прояснится, наконец. И ничего не бойся. Сама видишь, за этим столом одни друзья твои собрались.

Капитолина обвела всех спокойным, даже каким-то отстранённым взглядом, помолчала ещё немного, устремив глаза в потолок, будто припоминая что-то существенное, очень для неё важное, и ровным покойным голосом поведала всем свою жуткую историю.

– Мамка в тот день в город поехала… В исполком её вызвали. После смерти папани она за него в лесничестве начальницей осталась, и жили мы в лесу далеко от людей. Я как из школы пришла… А школа моя за три километра, в Балабанихе, находилась, и каждый день я по шесть километров туда-сюда топала… Весело. Так, вернувшись, я на комоде записку нашла: "Капа, покорми Игорька. Скоро буду". Игорёк – брательник мой. Правда, отцы у нас разные. Мой-то от пьянства сгинул, какую-то белую горячку у него нашли. А Игорьков батя на лесоповале погиб, сосной его придавило… Так Игорёк весь в него – шустрый малый такой!.. Ему и пяти не было, а в смысле сообразительности – все семь можно было дать. Одна беда: ножки у него отсохли… То есть совсем не работали… Но он так приноровился: на одних ручонках своих, как юла, по избе вертелся и даже на лавку забраться мог. Читать он в четыре года выучился и всё, бывало, просил, чтобы я ему новую книжку принесла… Все старые – наизусть знал. Покормила я его и села английский учить. Больно трудно он мне давался, а я мамке обещала без троек четверть закончить. В тот день мне Маруся дала для брательника книжку почитать про Робинзона Круза. Так счастью его предела не было. Так вот… Сидим мы с ним, каждый свои делом занимается. Я английский учу, Игорёк про Круза читает. От старания даже язычок изо рта высунул. Как вдруг… стук в окошко!..

Она замолчала. На глаза её навернулись слёзы, но, боясь выказать слабину, она пересилила себя. Сдержалась. Никто не подгонял её, не торопил. Все понимали: нелёгкая участь на долю девчушки выпала: весь тот ужас, что шесть лет назад в лесничестве с ней случился, вновь пережить предстоит. Она сглотнула слюну, собрала в кулачок все свои слабые силёнки и продолжила:

– Сколько раз маманя мне говорила: без меня не открывай дверь незнакомым людям! Я всегда это помнила, а тут оплошала. Выглянула в окошко, гляжу, там на морозе мужичонка стоит. И такой хлипкий, такой несчастный!.. Озяб, от холода дрожит весь и просит, жалобно так, мол, дай, доченька, хлебушка, три дня не жрамши. И пожалела я его. Щеколду скинула, а за дверью… Здоровенный бугай… Под два метра… И хохочет… Увидал меня и облизнулся… "Побач, Катрон, яка гарнесенька дивчинка!.." А приятель вторит ему: "Для тебя, Малыш, приготовлена!.. Для тебя!.." И тоже ржёт!.. Только тоненьким таким голоском… Ужасно визгливым… Я пытаюсь дверь закрыть… Да куда там!.. Силёнки-то у меня не те!.. Они в избу зашли. Катрон, тот сразу в буфет полез, по комоду стал шарить. А Малыш уселся к столу, учебники мои на пол скинул и спрашивает Игорька: "Иде батя твой самогон ховае?.." А брательник мой… не знал, с кем дело имеет, и смело так отвечает бандиту: "Нельзя книжки на пол бросать! Они денег стоют…" А бандит опять заржал, сгрёб Игорька своей здоровенной ручищей, усадил перед собой на стол и опять пытает: "Иде самогон?.. Говори!.." А Игоряша… – она задрала голову вверх, чтобы не дать слезам пролиться на пол, – Игоряша и говорит ему: "Дурак ты!.." Право слово, так и сказал… Глупый…

Капа не выдержала и дала волю слезам. Они бежали по её щекам, обильные, горькие, падали на её парадное платье, на пол, но она отдалась на волю охватившей всё её существо боли и уже не обращала на это никакого внимания.

– Бандит достал ножик… Очень красивый… Кажется, "финкой" называется… Рукоятка у него вся была разноцветная: красная полоска, синяя, жёлтая, белая… Задрал Игорьку рубашонку… и… зарезал его… Игорёк не понимал, что этот дядя с ним делает… он только повторял: "Ой, не надо!.. Дяденька!.. Так нельзя!.. Ведь я живой!.." Потом повалился на стол бочком, свернулся клубочком, будто спать собрался, схватился ручонками за разрезанный животик и… затих… Золотко моё ненаглядное!.. Я бросилась на бандита… Хотела глаза ему выцарапать!.. Но не смогла… он схватил меня… содрал трусики и бросил на стол рядом с мёртвым Игорьком. Сам навалился сверху. Я задыхалась, мне было очень тяжело. Ведь он такой огромный!.. Потом было так… так больно… Света белого не взвидела… закричала… в темноту провалилась… и что он дальше со мной делал, не знаю… Глаза открываю… на полу маманя… задушенная…На шее – верёвка… Мы на ней бельё сушили… А в глазах у меня… как будто туман… Нюхнула – дымом пахнет… Грудь теснит, чувствую, задыхаюсь… По ногам кровь течёт… Гляжу, а дверь-то уж занялась… На карачках заползла в заднюю комнату, разбила табуреткой окошко и вывалилась прямо в снег… Потом вскочила и босая по сугробам бросилась прочь. Как оказалась у бетонки, не помню, будто во сне бежала. А вот "УАЗИК" зелёный помню и как дяденька бородатый меня в тулуп заворачивал тоже. Вот… Всё я, выходит, помню… – заключила она свой рассказ. – Всё, до последней чёрточки.

Она коротко вздохнула, и, усталая, опустошённая, замерла, подперев подбородок кулачком.

В гостиной было так тихо, что, казалось, можно услышать, как скребётся мышь в кладовке. Майор Петров достал из кармана брюк большой клетчатый платок и долго сморкался, и вытирал пот со лба. Многое повидал он за время своей службы в милиции: и зверские убийства приходилось расследовать, и насильников-извращенцев на чистую воду выводить, но такой страшной истории слышать ему не доводилось. Может, потому произвёл она на всех такое сильное впечатление, что рассказала её Капитолина на удивление простодушно, и в устах этой девушки, даже девочки, все эти чудовищные подробности звучали как-то особенно жутко.

– Всё!.. Завтра подаю рапорт, – решительно заявил Виктор Григорьевич. – Буду просить, чтобы отстранили меня от ведения этого дела.

– Что так? – удивился Алексей Иванович.

– Не могу!.. – замотал головой милиционер. – На первом же допросе я этого Малыша… – как хотелось ему пустить матерком, облегчить душу! – но… при дамах не посмел, сдержался. – Я его вот этими самыми руками задушу!.. – Для вящей убедительности он показал всем свои руки. – И тогда уже не его, а меня судить будут.