Пётр и Павел. 1957 год

– Почему? – удивился Богомолов.

– Потому что его там нет и быть не может. И у заключённых оно отсутствует, и у следователей тоже. Поголовно. Поэтому смирись… Стань юродивым. Сильного, гордого человека можно унизить, юродивого – никогда. Начни доказывать, негодовать, возмущаться, всё – ты погиб!.. Они заставят тебя ползать на брюхе!.. А что возмёшь с дурака?.. Только его дурость. Вот поэтому я и решил: стану идиотом.

Решение это у Троицкого возникло спонтанно. Его первым следователем был пожилой чекист с торчащим седым бобриком на голове и бровями домиком, отчего дознаватель производил впечатление насмерть перепуганного человека. «Ваше имя отчество и фамилия», – спросил он и уже приготовился занести ответ Павла в протокол. «Глупость какая!.. – подумал Павел. – Ведь он прекрасно знает, как меня зовут!» На кончике языка уже вертелась острота, как вдруг новая мысль остановила его: «Интересно, а если я не отвечу на этот идиотский вопрос, что он станет делать?» И Троицкий промолчал. Он сидел на табуретке, смотрел прямо в глаз «перепуганному» следователю, улыбался и… молчал. Тот повторил вопрос. От подследственного – ни звука. «Сейчас он плюнет на моё молчание, – думал Павел, – и просто запишет то, что и без моего ответа отлично знает…» Ничего подобного!.. Раз двадцать чекист повторил свой вопрос. Он задавал его с разными интонациями, пытался подсказать первые буквы фамилии, сердился, просил, предупреждал, что, мол, «в случае сопротивления следственной процедуре будет вынужден прибегнуть к более решительным мерам». Безрезультатно. Подследственный упорно молчал. Раздосадованный следователь вызвал конвой и приказал: «Уведите!».

Это была первая маленькая победа Троицкого. Он знал, впереди его ожидает долгая изнурительная борьба, но теперь появилась надежда: и у него есть свои верные козыри на руках.

Однако, уже следующий допрос показал – противник у него не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Павел ожидал повторения пройденного, а вышло-то совсем наоборот: его никто ни о чём не спрашивал. Он сидел на табуретке час… два… четыре… семь… десять… Следователи менялись приблизительно каждые три часа. Кто-то из них читал книгу, кто-то решал кроссворды, а один даже заснул, уронив голову на руки. Вероятно, ночь накануне была слишком бурной и восстановить себя как следует бедняга не успел. О!.. Это был сладостный момент! Стараясь не шуметь, Павел встал и простоял неподвижно целую вечность – минут пятнадцать. Но всякому счастью приходит конец!.. Следователь нечаянно уронил на пол пресс-папье, проснулся, и Павлу пришлось опять плюхнуться на табурет и опять без движений сидеть и… ждать… ждать… Ждать, когда эта мука закончится. Примерно на пятом часу этого безсмысленного сиденья начались страшные боли в области крестца. Болел копчик. Причём боль с каждой минутой становилась всё сильнее, всё острее, пока не сделалась невыносимой. Насколько это было возможно, он пробовал менять положение: переносил тяжесть тела с одной ягодицы на другую, но это почти не помогало и кончилось тем, что Павел потерял сознание: свалился с ненавистного табурета на пахнущий скипидарной мастикой блестящий паркетный пол. Обморок его продолжался недолго – минуты полторы, не больше, но за это время он успел увидеть рождественскую ёлку, увидеть мать, отца и услышать, как музыкальная шкатулка играет: "Ах, мой милый Августин!..". Это мастика навеяла ему сладкие детские воспоминания: перед Новым годом полы в родительском доме всегда натирались скипидарной мастикой… Его окатили ледяной водой, подняли и вновь усадили на табурет. Так повторилось раза четыре: он терял сознание, его окатывали водой и снова сажали на место. Пытка эта продолжалась долго, очень долго, он даже потерял счёт времени, а когда вернулся в камеру, ему сказали, что он отсутствовал более двух суток и что испытание это называется просто и обыденно – "конвейер".

Павел понимал, это была всего лишь разминка. В следующий раз будет намного сложнее. Значит, к следующему разу надо быть во всеоружии, и начал готовиться. Он поставил перед собой две задачи: понять, что такое боль и можно ли её эффективно преодолевать, а также исследовать механизм потери сознания: падения с табурета и окатывание ледяной водой приносили ему пусть короткое, но всё-таки облегчение. И в том случае, когда становится уж слишком невыносимо, можно было бы симулировать обморок.

Вероятно, Павел мог бы стать неплохим артистом, потому что уже на следующем "конвейере" он три раза успешно терял сознание совершенно сознательно, и ни один из следователей симуляции не заметил. Гораздо сложнее было приучить себя, вернее свой организм, не реагировать на болевые ощущения.

Но в конце концов ему и это удалось.

Когда после четырёх "конвейеров" мучители его убедились, что успеха они не добились, решили поменять тактику. Теперь каждый допрос превращался в многочасовое избиение.

Резиновым шлангом Павла били по печени, почкам. Молотили по голове, так что лицо его превращалось в сплошной фиолетовый синяк, а глаза заплывали настолько, что он не в состоянии был что-либо увидеть сквозь узенькие щёлочки, что возникали на месте его глаз.

– И вот как-то раз решили чекисты поиграть со мной в забавную детскую игру. «Пятый угол» называется, – пояснил Павел и тут же ознакомил всех с правилами игры. – В игре принимает участие обычно четыре здоровенных, пышущих силой и здоровьем бугая. В совершенно пустой комнате безо всякой мебели они становятся по углам и начинает при помощи кулаков перепасовывать заключённого от одного игрока к другому. Удар! – и ты летишь из одного конца комнаты в другой. Ещё удар! – и снова полёт по самой замысловатой траектории навстречу следующему удару. Падать на пол при этом категорически не рекомендуется, потому что в таком случае вся четвёрка набрасывается на тебя и начинает колотить, чем и куда придётся. Продолжительность игры зависит от физических кондиций заключённого. Игра считается законченной, когда он, то бишь заключённый, не в состоянии самостоятельно подняться на ноги. И вот начали они меня мутузить, а я, от нечего делать, дай-ка, думаю, пятидесятый псалом вспомню: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» Я ведь мальчишкой во время литургии батюшке в алтаре помогал и многие молитвы у меня на слуху с самого детства. И вот летаю я из угла в угол, а сам про себя повторяю: «… Не отвержи мене от лица Твоего и духа Твоего Святаго не отыми от мене…» Как до этого места дошёл, чувствую изменилось во мне что-то: лёгкость какая-то появилась, а в груди – восторг и… не могу толком объяснить… сладость, что ли… И покой!.. Вот – точно!.. Покой!.. Я даже засмеялся: так на душе радостно стало!.. От неожиданности молодцы мои остановились, не понимают, чего это я смеюсь?.. У меня на лице живого места нет, всё в крови, а рот – в счастливую улыбку растянут… От уха до уха!.. С тех самых пор и перестал я чувствовать боль. То есть абсолютно!.. Чуть что, я тут же: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» и… никакой боли!.. Только восторг и счастье!.. Они о мои ладони окурки тушили, пальцы в дверях зажимали, а я в ответ смеялся… Да и только… И они сдались. Думаю, скучно им стало: всё-таки безсилие утомляет.

– Сколько же на земле зла раскидано! – подперев подбородок кулачком, подле кухонного стола сидела Капа и глядела на Павла Петровича с удивлением и восторгом. Она улыбалась, но глаза её были полны слёз. Как же так?!.. Даже этот, пусть пожилой, но всё-таки очень интересный и, судя по всему, сильный человек изведал в свой жизни столько страданий и боли, что другие с ним никак не сравнятся.

И Капитолина вслух сказала то, что, очевидно, мучило её весь сегодняшний вечер:

– И когда же людям надоест мучить дружка дружку?.. Видать, не скоро…

– Что поделаешь, Капочка?.. Привыкай, – Алексей Иванович ласково погладил её по голове. – Все люди на Земле страдают. Каждый по-своему.

– Я-то ничего, я – привыкшая, а вот детишек жалко. Павел Петрович, а вы чего замолчали? Очень интересно, что вы рассказываете.

– Что ж, раз интересно, – улыбнулся Троицкий, – значит, продолжим.

Он немного помолчал, соображая, с какого места начать, и продолжил свой рассказ.

– И тут судьба моя сделала очередной вираж. Я встретил на Лубянке одного очень интересного человека…

– А там такие тоже попадаются? – полюбопытствовал Богомолов.

– Ещё бы!.. Я Тимофея Васильевича никогда не забуду!..

– Семивёрстова?..

– Вот те раз!.. – удивился Троицкий. – Да неужто ты его знаешь?!. Откуда, дядя Лёша?..

– Встречались, – кивнул головой Алексей Иванович. – Мы с Иваном даже в гостях у него были… На Сретенке… В первый же вечер, как в Москву приехали. Матушка его, божий одуванчик, ещё жива была…

– Да-а… Воистину тесен мир!.. А я… Нет, ты не поверишь, но я на её поминках водку пил.

Алексей Иванович даже присвистнул:

– Он меня тоже звал, да я не пошёл. Вот была бы штука, если бы мы с тобой на поминках Елизаветы Павловны встретились!.. Кстати, ты не знал её?..

– Нет, – покачал головой Троицкий.

– Забавная была бабулька… Царство ей небесное!.. Между прочим, потомственная дворянка, а тоже… Почётный чекист!.. Безпризорниками занималась…А вообще занятно было бы, если бы мы с тобой у Семивёрстова встретились!.. Но… не судьба.

– Ничего, как-нибудь в следующий раз. Но тогда уж мы с тобой заранее договоримся, чтобы не разминуться, – попробовал пошутить Павел.

– Следующего раза не будет, Паша.

– Почему так думаешь?..

– Потому как… Ты, верно, не знаешь, но… – Алексей Иванович развёл руками, – повесился Тимофей Васильевич.

– Что?! – Павел был потрясён. – Как?!.. Когда?!..

– Перед самым нашим отъездом из Москвы. Матушкины сороковины решил отметить, гостей назвал, стол накрыл и… Любил пофорсить, пыль в глаза пустить… Вот и уход из жизни обставил так, чтобы всех удивить… Театральное представление устроил…

– Но почему?!.. Когда я с ним общался, он не производил впечатления отчаявшегося человека.

– Он мне предсмертную записку оставил, – спокойно сказал Богомолов. – Ругал меня самыми последними словами, что я на те самые поминки, на которых ты водку пил, не пришёл. А свой уход из жизни объяснил очень просто: "Отобрали у меня всё, а взамен ничего не дали… Незачем жить… Скучно…" Его ведь из органов турнули…

– Это я знаю…

Странно, но самоубийство Семивёрстова произвело на Павла довольно сильное впечатление. Всё-таки с Тимофеем связан значительный кусок его жизни, который ни забыть, ни вычеркнуть из памяти невозможно!.. Он вспомнил их первую встречу в самом начале тридцать девятого года в подвале здания на Лубянке, и защемило сердце, заныло.