Пётр и Павел. 1957 год

– Мне-то скажи по секрету?.. Я как-никак задание получил…

– Погоди, дядя Лёша, обязательно скажу… Но только попозже. Ладно?..

Неожиданно зазвонил телефон. Пётр снял трубку.

– Я вас слушаю… Да, это я… Конечно, конечно!.. Он здесь, – и протянул трубку следователю. – Вас… Кто-то из сослуживцев.

– Аллё!.. Капитан Петров слушает… – и вдруг изменился в лице. – Что?!.. Не может этого быть!.. Побожись!.. Ну, и дела!.. Понял… Понял… Машину выслал?.. Через пять минут буду! – бросил трубку на рычаг телефонного аппарата, обернулся к остальным и пояснил. – Вениамина Генкина кто-то во дворе дома сестрицы его на груше повесил. Циля весь вечер пыталась вам дозвониться… Что у нас в городе творится сегодня?!..

Свихнуться можно!..

– Вот оно!.. Свершилось!.. – торжествовала Валентина Ивановна. – Наконец-то, гадёныш то, что ему причиталось, получил!.. Сполна!.. Благодарю тебя, Господи!..

– Сестра!.. Опомнись!.. – Алексей Иванович даже перекрестил её. – Человека убили, а ты радуешься?!..

– Одной гнидой на земле меньше стало!.. – не сдавалась старуха.

– Капитолина, завтра утром к девяти подходите в гор отдел милиции, – уже в дверях попросил домработницу Петров. – На улице Коммунаров… Знаете?.. Надо показания ваши официально оформить. На входе скажете, что вы ко мне, а я дежурного предупрежу. Второй этаж, комната двадцать восемь.

Лишь только за милиционером закрылась дверь, Зинаида всплеснула руками.

– А у нас со стола до сих пор не убрано, и грязной посуды – целая гора!..

– Вы идите, – попросила Капитолина. – Я уберу.

– Этого ещё не хватало! – запротестовала хозяйка. – После всего, что тебе сегодня пережить пришлось…

– Ну, пожалуйста!.. Я вас очень прошу!.. – Капа не просила, умоляла. – Мне сегодня всё равно не уснуть, а так… Я хоть делом займусь…

– Оставь девчонку в покое! – властный голос Валентины Ивановны исключал любые возражения. – Она права!.. Подойди ко мне, – ласково, по-матерински обратилась она к своей помощнице. – Наклонись, – та повиновалась. – Дай-ка, я тебя поцелую!..

И, взяв голову девочки в свои старческие ладони, поцеловала троекратно и не спеша наложила на неё крест.

– Храни тебя Создатель!.. Алёшка, тебе в кабинете у Петра постлано. Ты, Павел, здесь на диване устраивайся, Зинаида тебе сейчас постель принесёт…

Она не договорила: из прихожей раздались громкие квакающие звуки, а вслед за этим в дверях появился и сам их источник. Тело Костика сотрясалось от чудовищной икоты. Только он открывал рот, чтобы произнести что-нибудь членораздельное, как изо рта его вырывался то ли рёв, то ли стон, тело дёргалось непроизвольно в разные стороны, и что-нибудь вымолвить у него никак не получалось.

– Савва!.. – позвала хозяйка. Как она сейчас была зла!.. Ох, как зла!..

– Здесь я!.. – отозвался верный телохранитель. Всё это время он просидел у дверей на пуфике, но не проронил ни звука. Наблюдал, слушал.

– Вожака комсомольского к себе в гараж забери. А то что это он?.. Своей икотой дом вдребезги разнесёт!.. Возьмёшь?..

– Почему нет? – охотно согласился Савватий. По его разумению, наблюдать больше было не за чем, всё самое интересное уже закончилось. Потому, прихватив за шкирку несчастного Константина Сергеевича, скрылся за дверью.

– Что ты, Зинаида на меня уставилась?!.. Сказано тебе, оставь девчонку!..

– Я просто хотела… – начала та оправдываться.

– Ты, Зиночка, в самом деле, ложись, – поддержал Павел мать. – На твою долю за сегодняшний день тоже немало выпало. И не волнуйся, я Капитолине помогу… Если, конечно, она возражать не станет?..

От смущения Капа мучительно покраснела.

– Я?.. Нет… не стану… А даже рада.

Глаза у Зиночки были рабски-виноватыми, она хотела ещё что-то сказать, но не смогла и, глотая слёзы, пошла к себе.

– Пётр, вези меня в спальню!.. – распорядилась мать. – Мне тебе пару слов сказать надобно.

– А я пойду на кухню, титан включу, – Капе показалось, мужчинам нужно остаться одним, поговорить без свидетелей. – Столько грязной посуды набралось, ужас один!..

Она вышла, и остались в гостиной только Алексей Иванович и Павел… Тихо тикали напольные часы, и догорающие поленья в камине слабо потрескивали.

– Ты, дядя Лёша, кажется, хотел узнать, что мне отец Серафим пишет?

– Да что ты?!.. Вовсе нет!.. Окстись!.. – замахал руками Богомолов. – Этого ещё не хватало!.. Никогда чужих писем не читал и в чужие кастрюли не заглядывал. Я только одного понять не могу, почему батюшка просил, чтобы я берёг тебя. Будь другом, объясни ты мне, дураку, что он имел в виду?.. От чего я тебя уберечь должен?..

Павел улыбнулся, но как-то кисло, невесело:

– Ты всё-таки прочти письмо, так оно проще будет, – и протянул открытый конверт. – Читай, читай… Сразу всё поймёшь. Секретов тут никаких нет.

Алексей Иванович немного помедлил, но всё-таки письмо взял и, развернув сложенный вчетверо лист, стал читать.

Письмо отца Серафима.

"Здравствуй возлюбленный во Христе, брат мой Павел!

Вот и ко мне счастливая минута пришла: на волю следом за тобой выхожу и потому могу, друже, хоть на бумаге с тобой покалякать. О многом переговорили мы с тобой, но, прости, коли надоел, хочу ещё два слова сказать.

Господь человека сотворил по образу и подобию своему, и потому должны мы этот образ в чистоте хранить. Кто-то наивно полагает, будто подобие это лишь к нашему внешнему облику относится: мол, и у нас, как у Бога-Отца, и руки, и ноги, и голова. Это, кончно, так, но мы-то с тобой знаем, речь тут, прежде всего, о внутреннем нашем строении идёт. О душе. Её-то, бедную, мы с тобой от разных соблазнов оберегать обязаны. И каждое мгновение помнить, чем все поступки наши поверять надобно. А именно – любовью. Любовь к Богу должна быть главным движителем всего сущего на Земле. И, чем больше эта любовь, тем больше страданий душе. Чем глубже эта любовь, тем безмернее её боль.

Он любит нас несоизмеримо больше, чем мы способны ответить Ему. Ради нас Он отправил в мир Сына Своего, чтобы мы реально ощутили силу Его любви. Помнится мне, одна прихожанка спросила: "Неужели у Бога не было иного способа убедить нас? Ведь он Сына на муки, на растерзание отдал. Зачем?!.. " Я думаю, не было! Если даже мы с тобой, люди, вроде бы неглупые, забываем, какова сила Божественной любви. Что тогда про тех говорить, кто больше на свой инстинкт полагается, нежели на интеллект? Иисус внутренне совершил жертву свою в Гефсимании, но Ему, ради нас с тобой, нужно было пострадать "до конца" и внешне, иначе никто бы не постиг тайны искупления. Ведь только на Голгофе, уже умирая, Христос воскликнул: "Свершилось!"

Мы кичимся своими страданиями, хотя все они вместе взятые – ничто, в сравнении с муками Христа. И я порой, признаюсь тебе, соблазняюсь мыслью: "Ишь, какой я удалец-молодец: безвинно страдаю". Но стоит только вспомнить подвиг Господа нашего, как мысль эта представляется пустой и ничтожной.

Вся жизнь Иисуса была не что иное, как непрерывное терзание. Голгофа – всего лишь заключительный акт. На кресте всё соединилось в одно: боль физическая, душевная скорбь вследствие отвержения людьми благой вести об Отчей любви, позорная смерть преступника, злорадный смех мстивших ему за то, что обличил Он их в преступлениях против Бога. Христа осудили все: и ветхозаветная церковь, и государство, и народ, Им облагодетельствованный. Недаром толпа перед дворцом Пилата кричала в исступлении: "Распни Его!..". Иисуса покинули ученики, предал Иуда, отрёкся Пётр!.. А вспомни, как на кресте, у последней черты, Он возгласил: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты оставил Меня?"