Пить, петь, плакать: пьесы

Шура, торжествуя, гордо выпрямляется и оборачивается к Фоминой. Фомина делает шаг к ней навстречу. Они приближаются друг к другу и начинают вдвоем бешено вальсировать. Вальсируют долго. Затемнение. Музыка уходит.

Гремит гром. Шум дождя. Сверху течет вода. По сцене шныряет повязанная косыночкой Фомина, расставляет железные тазики. Вода шумно льется в тазики. Фомина укутывается в клетчатый плед и садится на пол, грустно глядя, как льется из дырявой крыши вода.

Звонит телефон длинными, прерывистыми звонками. Фомина берет трубку. В телефоне – шум, скрип, далекие гудки, далекая музыка, голоса, переговоры пожарных и милиции, полная неразбериха.

Голоса в телефоне. Черлак, черлак, плюсса, воды нет у меня... квадрат же шесть... не слышу ответа... восьмерочка, ответьте... свислочь, пустомыты, чердаклы... целуй всех наших... хандыга, хандыга, сокол солдатский... была среда... по а сто один движется фургон в направлении Калуги... нюрба, нюрба, как слышно... подними вертолет... ландыши, ландыши, светлого мая привет... четверо вооружены... кулунда, черлак, карабулак базарный... авария там на электростанции... ну, тогда до пятницы... (Вдруг разборчиво и близко.) Ты меня любишь? Скажи мне. Ты меня еще любишь?

Фомина. Вы не туда попали, товарищ. (Кладет трубку. Снова сидит и смотрит, как дождь льется в железные тазы.)

Опять прерывисто и длинно звонит телефон. Фомина берет трубку. Там ничего не слышно, кроме хорошей грустной музыки, которая звучит совсем близко. Фомина смотрит на трубку. Льет дождь. Затемнение. Дождь стихает, поют птицы, светит солнце. Куб обращен к залу той стороной, где духовка. Фомина в косыночке задвигает в духовку противень с пирогом. Звонит телефон. Появляется Еловецкий.

Еловецкий. Ань, куда ты девалась? У тебя что, телефон сломался?

Фомина. Он у меня всегда ломается, когда дожди. Кабель куда-то там вымывается. Таковы мои климатические особенности.

Еловецкий. А я тут по случаю килограмм клюквы возле метро купил. И стал есть. Ем-ем, ем-ем, вдруг вижу, а там...

Фомина. Лучше не надо.

Еловецкий (радостно). Пуговица! Маленькая такая. Перламутровая. Я ее в лупу стал рассматривать. Это пуговица с платья девушки, собирающей клюкву! Живет себе там, на севере... Белые ночи... Знаешь, я думал о ней и не мог заснуть до утра.

Фомина. Женись, Петруша, ой женись. Не доведут тебя до добра эти мечтания.

Еловецкий. Знаешь, я устал быть молодым. Я хочу стать старым.

Фомина. Да ты и есть старый. Холостяк с собачонками. Все картины покупаешь, чтоб потом опять продать.

Еловецкий. Знаешь, ко мне тут Степцов заходил. Он сказал, что ему все это надоело.

Фомина. Что ему надоело?

Еловецкий. Что он тебя любит, а тебе по фигу.

Фомина. Мне тоже надоело.

Еловецкий. Он решил со всем этим покончить.

Фомина. Наконец-то.

Еловецкий. Он решил тебя прирезать. За все свои мученья. За свою гнутую жизнь.

Фомина. На все воля Божья.

Еловецкий. Вот жопа, а? Ничем не проймешь! Человек по тебе одиннадцать лет сохнет! Он уж чего только ни делал, чтобы тебя забыть. И в Магадан уезжал, и в Питер...

Фомина. Ив булочную ходил!

Еловецкий. Детей наплодил, женился два раза, а один раз даже венчался. Я свидетелем на регистрации был и на венчании тоже этим самым, как его... И вот уже перед самым венчанием он вдруг ко мне поворачивается, рубашка белая, сам бледный, как покойник, в руке свечка, и говорит. «Я ведь все это только чтобы Аньку забыть...»

Фомина. Я это сто раз слышала. Что ему нужно забыть? Семинар по истории КПСС?

Пауза.

Еловецкий. Слушай, Аня. Он просил, чтобы я тебе не говорил, но я скажу. Он разорился. Задолжал крепко. На него сильно наехали и, наверное, его скоро убьют.

Фомина. Что, серьезно? Погоди... Вот козлиные законы! Зачем убивать-то? С убитого и подавно долг не возьмешь. А сколько он должен? Надо что-то делать... Давай что-нибудь продадим. Продай картины, и я что-нибудь продам...

Еловецкий. Ну при чем тут «продадим»? Я тебе говорю, что человека кокнут не сегодня завтра, а ты – продадим...

Фомина. Ну что еще я могу теперь для него сделать?!

Еловецкий. Хочешь, скажу тебе правду? (Пауза, затем торжественно.) Ты думаешь, это очень красиво – сидеть одной как сыч в доме с дырявой крышей, поганки на клумбе выращивать. Ты думаешь – ты фамм фаталь, хо-хо-хо! А на самом деле ты одинокая гармонь, ясно? Потому что ты никого не любишь. У тебя нет сердца.

Фомина (смеется). Что-что-что-что-что? А ты-то кто такой? Ты-то кого любил? Катьку? Или Машку Соколову? Или эту свою фею из коробки с пастилой?

Еловецкий (уныло). Никто никого не любит. Такие теперь времена.

Из духовки вьется дымок.

Фомина. Вот временам и говори правду. Пирог из-за тебя спалила.

Кладет трубку, открывает духовку, возится с пирогом. Входит Шурочка Дрозд.

Шура. Ну. И как тебе это нравится?

Фомина. Что мне должно нравиться?

Шура. Ты газеты читаешь? Радио слушаешь? Телевизор смотришь?

Фомина. Бог с тобой.

Шура. А в газетах пишут, что у Центра управления полетом не хватает средств, чтобы осуществить приземление корабля. И мой Валера будет еще неизвестно сколько болтаться в космосе. Может, вообще до глубокой старости. Может, он передумает на мне жениться?.. Господи! (Рыдает.) В кои-то веки встретила хорошего человека, а его теперь не могут из космоса обратно достать! Ну что же мне делать-то, а? Неужели так и жить бобылем? А если он меня там забудет...

Фомина. Не забудет. Такое не забывается. Кроме того, сколько денег нужно, чтобы приземлить этот несчастный корабль? Сейчас что-нибудь продадим...

Звонит телефон. Она берет трубку. Возникает Еловецкий.

Еловецкий. Слушай, тут вчера такое было! Мы с Литвиновым поехали в «Славянскую». У него там одноклассник сутенером работает. И Литвинов так ловко сговорился, что выторговал двух классных шлюх за полцены, представляешь?

Фомина. Вот свезло-то, а?

Еловецкий. Я привез свою к себе... Это такой чудесный человек. Она мне утром яичницу зажарила – пальчики оближешь. Унитаз починила! Там, оказывается, надо было в бачке одну пупку поправить. Я вот думаю, может, мне на ней жениться?