Плачь обо мне, небо

Покинувший карету Николай сощурился от ярких солнечных лучей, которыми жарко делилось августовское утро, и, приблизившись к ступеням замка, поклонился, как того требовали традиции, прежде чем обратиться с приветствием к королю. Однако первой тишину нарушила вышедшая из-за родительских спин маленькая принцесса. Спустившись на пару ступеней, чтобы оказаться на широкой площадке перед последним пролетом, она негромко, но с уверенностью и не скрываемой радостью произнесла с сильным акцентом:

– Доб-ро по-жа-ло-вать, Ва-ше Им-пе -ра-тор-ско-е Высочес-тво.

Королева утопила невольный смешок за раскрытым веером, король одобрительно сощурился. Николай, поднявший голову в момент, когда раздался мягкий девичий голос, говорящий на родном русском, удивленно замер. Принцесса, стыдливо уводящая взгляд и явно не желающая, чтобы кто-либо видел румянец, украсивший ее бледные скулы, присела в реверансе.

Этот ее поступок, такой искренний и бесхитростный, возможно, стал той самой каплей, что первой попала в сосуд имени Дагмар, постепенно заполняющийся, чтобы однажды оказаться вместилищем теплого, светлого чувства, способного излечить полные мрачных помыслов сердце и душу.

***

Официальная церемония представления датскому королевскому двору завершилась спустя полтора часа, казалось, утомивших Николая сильнее, чем предыдущие дни путешествия. Возможно, на него давили обязанности, возложенные отцом, потому как по своей сути эта процедура ничем не отличалась от тех, что проводились в России, а потому была скорее привычно-скучна, нежели действительно сложна.

Едва ли цесаревич запомнил всех, кому был представлен, но сейчас это мало его заботило. Достаточно того, что лица королевской четы – Кристиана и Луизы Гессен-Кассельской – не истерлись из его памяти, особо не изменившись за эти годы, а с наследным принцем Фредериком и его братом Георгом был неплохо знаком ранее. Принцесс же – Дагмар и Тиру было бы сложно спутать между собой: как по возрасту, так и на лицо. Младшая дочь королевской четы имела темные синие глаза и фамильные мелкие каштановые кудри. Она походила на уменьшенную копию своей матери, разве что не имела той жесткости во взгляде. Отчего-то подумалось, что в семье главной была именно королева Луиза, и именно она занималась судьбой своих детей.

Дагмар же… она была похожа на Катрин. И если б только неуловимо! Черты лица, хрупкость фигурки, темнота кудрей – все в ней было живым напоминанием. И лишь глаза: глубокие карие большие глаза, с интересом и весельем смотрящие на него, столь сильно разнились с загадочными зелеными, преследовавшими его всю жизнь. Она была юна и свежа, как восходящее над землей солнце, только-только выпустившее свои лучи на небосвод. Ей было шестнадцать, и она очаровывала всех, кто имел честь лицезреть ее. Всех, включая Наследника Российского Престола, в один момент нашедшего в ней свое спасение.

Следуя за ее тонкой невысокой фигуркой, облаченной в простое светлое платье, на второй этаж, где располагались личные покои королевской семьи, Николай ненадолго даже забыл об усталости. Смущение, преследовавшее Дагмар на протяжении всей церемонии, еще напоминало о себе мягким румянцем, но от былой скованности не осталось и следа – с легкой запинкой она на французском что-то щебетала об истории замка, порой останавливаясь то у какой-то скульптуры, то у большой картины неизвестного цесаревичу всадника, отчего их путь слегка затянулся. Впрочем, уже смирившийся с бесконечностью этого дня Николай никуда не торопился. Да и звук звонкого высокого голоса успокаивал, и порой цесаревич совершенно не вникал в смысл фраз.

Однако, что его определенно радовало – перетекающие друг в друга рассказы Дагмар все же отвлекали его усталое сознание, и хотя бы последние полчаса, что они провели за беседой (хотя можно ли было так назвать её монолог и его редкие односложные комментарии?), он не думал о том, как исполнить данное ему родителями поручение. Он просто позволил себе насладиться отдыхом, зная, что несколько дней у него есть – даже Император не станет требовать от него решения спустя несколько часов после прибытия во Фреденсборг: хотя бы потому, что он настаивал на нежелании настаивать. Показном, но тем не менее.

И королевская семья тоже вряд ли ждет, что он уже завтра за ужином сделает предложение принцессе.

Хотя то, что они приняли его с таким радушием, говорило лишь об одном – Дания яро желает союза с Россией. Николай не видел в этом ничего кроме политики: внимательно следящие за ним глаза королевы Луизы не давали усомниться в её мыслях. По всей видимости, она даже не думала скрывать свои намерения, уверенная, что это никак не станет причиной для разрушения всех её династических планов. Король Кристиан в этом плане был куда менее понятен для цесаревича: его благодушие и вежливость выглядели формальными, какие бы он проявил по отношению к любому гостю с высоким положением. И либо он прекрасно скрывал, что думает в действительности о русском принце, либо и вправду не думал ничего особенного.

Похоже было, что в этой семье всем заправляет королева, и Николаю внезапно захотелось узнать, не переняла ли от своей деятельной и амбициозной матери эти гены Дагмар. То, что сейчас она выглядела истинным ребенком, ничего не значило.

Каждое лицо, принадлежащее правящему Дому, с колыбели учится менять маски искуснее любого актера. Они становятся второй кожей, только сбрасывают оную легче, чем саламандры – хвост.

И отращивают заново – тоже.

Сейчас он не подозревал Дагмар ни в чем дурном, но если только допустить на миг такой вариант, что она после станет полной копией королевы Луизы, это в первую очередь ударит по Марии Александровне – Николай явственно видел конфликт между ними. За себя он вряд ли мог беспокоиться: пусть не в его привычках было вступать в споры с дамами, он не пойдет по пути короля Кристиана, и в тени супруги не останется, хотя постарается максимально сглаживать возможные их разногласия. Но вот мать… ей он меньше всего желал ссор еще и с невесткой.

Вздрогнув, цесаревич бездумно принял какой-то альбом, переданный ему принцессой – он уже думал о ней как о невесте.

Все же, презабавнейшая вещь – воспитание. Даже если какие-то крупицы сознания, взяв в союзники сердце, желали простого человеческого счастья, разум, в который вложили определенные понятия, взращивая их день ото дня на протяжении двадцати одного года, подавлял все. Принимал.

Равнодушно смотря на цветные пятна перед глазами, цесаревич заставлял себя сфокусироваться на потоках зеленого и лимонного, и дать понять, что он внимательно слушает, а теперь еще и так же внимательно разглядывает – кажется, принцесса предложила ему посмотреть этюды, набросанные ей в последний год. Вроде бы она говорила, что любит по утрам рисовать – никакое другое время суток не порождает в ней такой легкости и полета души.

– Вы чудно рисуете, – медленно листая альбом с этюдами, произнес Николай; Дагмар в от комплимента зарделась. – Если б видел эти рисунки Саша, – невольно улыбнулся он; в ответ на удивление, мелькнувшее на лице принцессы, тут же пояснив: – Мой брат. Дело в том, что он питает любовь к живописи, благодаря урокам Тихобразова, и даже писал нашей Maman портрет к дню ангела.

При воспоминании о брате сердце охватила грусть: они не виделись уже более двух месяцев, что показались вечностью. И даже редкие письма, коими они обменивались, едва ли могли скрасить тяжесть разлуки. Пожалуй, с такой же силой Николай тосковал лишь по матери, связь с которой была, возможно, слишком крепкой.

– А к чему лежит Ваша душа? – тут же осведомилась Дагмар, принимая обратно из его рук альбом.

– Боюсь, меня Всевышний талантами не наградил, – цесаревич усмехнулся, вспоминая свои попытки и в живописи, и в музыке, и в поэзии. Не сказать чтобы это как-то угнетало его, но порой болезненно ударяло по самолюбию.

– Вас что-то тревожит? – робко осведомилась она, заметив перемену настроения своего гостя. Тот помедлил, раздумывая, стоит ли открывать правду, или же ограничиться вежливым нейтральным ответом.