Плачь обо мне, небо

– Maman тогда выглядела крайне недовольной моей просьбой, но разрешение все же дала, – вспоминала Дагмар, присаживаясь возле клумбы и осторожно касаясь кончиками пальцев ярко-алого бутона, что должен был вот-вот раскрыться.

– Почему именно солнце? – рассматривая идеальный круг, осведомился Николай. Он выглядел столь простым, что в сравнении с прочими клумбами и насаждениями, особенно теми, что виднелись по левую руку, в Фигурном садике, казался излишне невзрачным. И если бы не зарево костра, иллюзию которого создавали растущие здесь цветы, мимо него можно было бы пройти, даже не зацепившись взглядом.

Принцесса отчего-то смущенно зарделась, помедлив с ответом. По всей видимости, здесь имело место быть нечто личное.

Как оказалось – и вправду так.

– Когда мы были маленькими, Papa впервые пригласил к нам сказочника. Аликс еще тогда заявила, что он ненастоящий – такой долговязый, худой, высокий, да и молодой слишком. Она настаивала, что сказочник должен быть непременно с густой бородой, носить золотое пенсне и полосатый кафтан, – Дагмар тихо рассмеялась, вспоминая горячность сестры, упрямо доказывающей ей свою правоту добрую четверть часа. – И сказки у него были ненастоящими. Тоже со слов Аликс.

Цесаревич заинтересованно склонил голову, не сводя с нее глаз.

– А чем же сказки его не походили на настоящие?

– В них почти не было принцев и принцесс. И tristhed в них было больше, чем радости. В тот первый вечер он читал нам Ангела, и Аликс после, когда мы готовились ко сну, сообщила мне, что это было до невозможного kedeligt историей. Я же еще дня три не могла изгнать из головы последних строк, – она замолкла, проводя ладонью по самым верхушкам распустившихся цветов, прежде чем неожиданно мягко и лирично процитировать по-французски: – В ту же самую минуту очутились они на небе у бога, где царят вечные радость и блаженство. Бог прижал к своему сердцу умершее дитя – и у него выросли крылья, как у других ангелов.

Дагмар поднялась на ноги, внезапно встретившись взглядом с цесаревичем. На лице её промелькнула какая-то непонятная грусть, совсем не имевшая очевидной причины. Уже совсем другим тоном, на чистом немецком, она продолжила:

– А Вы думаете, там действительно так радостно и спокойно?

От этих слов внутри Николая что-то похолодело: ему казалось, что сейчас вопрос ему задала совсем не юная датская принцесса, с чьих губ никогда не сходила улыбка, а из глаз не пропадало веселье. Будто кто-то другой – чужой, вечный, мудрый – на миг посмотрел на него. Вглубь него. В самое сердце, где неделей ранее властвовали тяжелые мысли о смерти.

Тогда он вряд ли думал о Рае на небесах.

– Для чистых душ – непременно, – постаравшись откинуть всяческие воспоминания о тех хмурых днях в Скевенингене, цесаревич улыбнулся. – Но почему же солнце? – кивнув в сторону клумбы, он вернул разговор к тому, что не так омрачало его настроение. – Вам столь сильно запали в душу картины небесных чертогов?

– Ах, нет, – Дагмар рассмеялась – все так же переливчато и тихо, но теперь в ней не было того пугающего ощущения чуждости, и это расслабило Николая, заставляя думать, что ему почудилось. – Это уже совсем другая сказка. Он сознавался нам, что она была особенно дорога его сердцу и единственная трогала его всякий раз, когда он рассказывал её. О маленькой русалочке, что мечтала увидеть солнце и потому посадила цветы на клумбе, напоминающей его. Они даже горели так же ярко.

– Вы тоже мечтали о солнце?

Дагмар вместо ответа бросила взгляд на деревья, растущие вокруг, и медленно сделала несколько шагов вперед, по узкой дорожке, ведущей вниз к парку. Остановившись, едва заметно качнула головой:

– Скорее просто нашла то, что стало символом моей мечты.

И она почти исполнилась.

Маленькая русалочка в день своего пятнадцатилетия не увидела солнце – но повстречалась с тем, кто стал ей дороже всего на свете. Солнце зажглось в её маленьком сердце, слишком горячем и живом для мертвой дочери воды. И это солнце жгло её изнутри, до боли опаляя каждую клеточку, когда она мучилась желанием вновь увидеть принца. Мир же вокруг потух, и даже садик её стал ей не интересен.

Дагмар узнала того, кому желала вручить свою судьбу, еще раньше – хотя едва ли тогда она думала о браке. Но когда эти несмелые мысли, порожденные чистыми первыми девичьими чувствами, пришли к ней, ласковые солнечные лучи согрели все внутри. И стали жгучими и испепеляющими в момент, когда невестой объявили Аликс.

Маленькая клумба в глубине королевского садика медленно зарастала сорными травами – садовники помнили волю юной принцессы и не смели приблизиться к ней.

Мечта обратилась прахом, чтобы фениксом воскреснуть в один из осенних дней.

Алые бутоны вновь радостно распахнулись, обращаясь к свету.

– Впрочем, – вдруг вспомнив о начале их беседы, Дагмар вздохнула, поднимая голову к безмятежно-голубому небу, – он не любит, когда его зовут сказочником. Полагаю, потому, что сказки его и вправду совсем не те, которые обычно читают нянюшки на ночь. Но мы с Тирой их все же очень полюбили. Быть может, завтра он придет к нам, и Вы сможете послушать его чудесные истории.

Николай, который те несколько минут тишины, что висела между ними, бездумно смотрел на распустившиеся цветы, мыслями уже был совсем не в Дании. В голове звучало единственное слово – «мечта». Алые всполохи перед глазами слепили и казались похожими на кровь и закатный багрянец.

Дагмар вдруг обернулась: с прежней веселой улыбкой и искорками в карих глазах.

– Позвольте, я покажу Вам еще одно место, – она вновь вернулась к французскому, с которого невольно перешла на датский минутой ранее, отчего последние слова о сказочнике для Николая остались совершенно неясными.

– С удовольствием, – принимая её приглашение с легким благодарным кивком, он последовал за принцессой вниз, отстраненно рассматривая зелень вокруг.

Звонкий девичий голос оживленно раскрывал перед ним очередной случай из детства, и Николай, почти не вслушивающийся в эту мелодичную французскую речь с редкими вкраплениями датских слов, ощущал умиротворение и легкость.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, август, 16.

– Беда, барин! – громкий девичий голос разбил хрупкую тишину, висевшую в гостиной поместья Шуваловых с полчаса. – Ой беда!

Дмитрий, до того разбирающий утреннюю корреспонденцию, нахмурился. Очередное приглашение на обед замерло в руках не до конца раскрытым. Обернувшись к всполошенной тяжело дышащей служанке, чье круглое загорелое лицо, усеянное веснушками, побледнело, он спокойно осведомился:

– Что стряслось?

– Там! Там! – она всплеснула руками, беспомощно хватая воздух бескровными губами.

– Варя! – одернул её Дмитрий, прекрасно понимающий, что девочка может еще долго от переполняющих её эмоций демонстрировать собственный ужас. – Успокойся и нормально скажи, в чем дело.

С широко раскрытыми глазами та медленно сделала вдох, сглотнула и, наконец, более связно произнесла:

– Собак потравили. Ой, барин!.. – она вновь заголосила, поддавшись новой войне страха. То ли представляя, как разгневается Шувалов-старший, для которого собственная псарня была предметом гордости и любви, то ли вспоминая картину, открывшуюся ей поутру. Для пятнадцатилетней девочки это было серьезным потрясением. Впрочем, ближайшую пару дней у всех слуг эта новость станет главной причиной для сплетен – здесь и слепой узреет стороннее вмешательство.