Плохие девочки не плачут. Книга 3

Сегодня удивительно ясная погода. Просторная комната переполнена светом. Все шторы раздвинуты. Огромный стол сервирован на двух персон. Прямо передо мной Вальтер Валленберг нарезает яблоко. А мог бы нарезать врагов.

Говорю же, удивительно ясно кругом.

Идеальное утро.

— Это правда, что «Майн Кампф» ваша любимая книга? — завожу непринужденную светскую беседу.

— Я могу процитировать ее с любого места, — говорит барон.

— Никогда бы не подумала, — протягиваю с нарочитым удивлением.

— Почему же? — усмехается. — У меня отличная память.

— Понятно, — киваю. — Наверное, при каждом прочтении открываете новые интересные моменты.

— Я прочел это один раз.

— И сразу выучили наизусть? — невольно хлопаю ресницами.

— Моя память — проклятье и благословение, — пожимает плечами.

— Вы настолько легко все запоминаете?

— Забывать гораздо труднее.

Но не труднее, чем анализировать подобные ответы. Рядом с ним я чувствую себя полной идиоткой. Хотя нет… я и есть самая настоящая идиотка, если надеюсь вывести матерого гада на чистую воду.

— Зеленое яблоко, — поглядываю на его тарелку. — Вы серьезно?

— Я завтракаю так почти сто лет подряд, — невозмутимо заявляет Валленберг.

Седина. Морщины. Годы никого не щадят. Только черт раздери, этот ублюдок не выглядит на свой возраст. Как будто обманул время. Или украл чужое. Замедлил бой биологических часов.

— Ваш секрет реально работает, — говорю я.

— Здоровый образ жизни, — говорит он.

Решаю пропустить ремарку о том, как вчера вечером была практически опустошена бутылка виски. Причем единолично.

В конце концов, существуют вопросы куда любопытнее.

— А вы встречали Гитлера? — смотрю на него в упор.

— Как тебя сейчас, — произносит ровно. — И даже ближе.

Внутри саднит от этого сравнения.

Морщусь.

— Я жал ему руку, — продолжает дальше. — Великий день.

— Для кого?

— Для фюрера, разумеется, — хмыкает. — Он сказал, такие воины как я огромная редкость. И Дьявол не даст мне соврать: он был прав.

Его глаза горят столь ярко, что моим глазам становится больно. Отвожу взгляд, перевожу внимание на овсяную кашу, ковыряю вязкую субстанцию ложкой. В горле встает ком, который очень сложно проглотить.

— А вам не хотелось его убить? — спрашиваю, взирая в пустоту.

— Зачем? — в хриплом голосе сквозит удивление. — Чтобы занять его место?

— Что?

Вскидываюсь.

Чуть не подпрыгиваю на стуле.

О чем он вообще?

— Я бы мог его убить, — ровно замечает Валленберг. — Но был бы я тогда здесь?

— Были бы живы люди, — бросаю я. — Миллионы людей.

— Полагаешь?

— А разве нет?! — восклицаю горячечно. — Если бы кто-то остановил этого маньяка тогда, то ничего бы не…

— Ничего бы не изменилось, — завершает мою фразу на свой лад.

— Вы издеваетесь, — фыркаю.

— Люди должны погибать.

— Почему?

— Люди всегда погибают.

— Бред, — мотаю головой.

— Мир держится на крови, — произносит холодно.

— То есть вы одобряете такие методы?

— Война идет вне зависимости от моего одобрения, — улыбается. — Видишь ли, у меня всегда был единственный бог и вождь — собственный интерес. Гитлер мечтал построить идеальный мир. Не только для себя. Для других. Где он теперь? В могиле.

— Так у него были благие намерения?

— Люди, уверенные будто знают, как выглядит благо, плохо кончают.

— Хватит, — выдыхаю с раздражением. — Говорите прямо. А впрочем… впрочем, уже понятно, бывших нацистов не бывает.

Валленберг откладывает нож.

— Некоторые вещи должны произойти, — его улыбка становится шире. — Гитлер был одержимым психом. Но не каждый псих поведет за собой толпу. Это заслуживает уважения.

— Уважения?

В таком контексте это слово может ободрать губы.

— Не многие достигнут его высот, — невозмутимо заключает он.

— И это не так чтобы плохо, — криво усмехаюсь.

— Я восхищался им.

— Как только вас не вздернули после Нюрнберга.

— А еще больше я восхищался людской глупостью. Проливать свою кровь за чужую идею, жертвовать собственной жизнью во имя отечества. На таких простаках и зарабатывают деньги.

Я содрогаюсь.

Шумно сглатываю.

Отчего в этих репликах мне мерещатся жуткие параллели?

— Значит, вы не верили…

— Я верил в себя.

Барон не идейный нацист.

Но почему от этого становится только страшнее?

Валленберг отправляет кусок яблока в рот и смыкает челюсти так, будто жует свежую плоть. С наслаждением. У того безумца, который посмеет потревожить его за завтраком. Он сожрет печень. К вечеру того же дня.

— Я плохая партия, — роняю тихо. — Для вашего внука.

— Я сам буду решать.

Как удар грома. От макушки до пят проходит электрический разряд. Нервная дрожь сотрясает враз взмокшее тело.

Этот голос. Боже мой. Эти слова.

Я оборачиваюсь так резко, что кружится голова.

Бой крови заглушает все разумные мысли.

Больше нет ничего.

Никого.

Никогда.

Только до боли знакомая фигура на границе света и тени.

Я забываю дышать.

Я смотрю.

И не могу насмотреться.

Вскакиваю. Резко. Срываюсь с места. Дерзко. Бросаюсь вперед. На зов сердца. Не отдаю никакого отчета в собственных действиях.

— Ты, — выдаю судорожно. — Господи. Это и правда ты.

Обвиваю широкую спину руками, прижимаюсь всем телом. Впиваюсь пальцами в строгий костюм, льну плотнее, словно пытаюсь впаять себя. Плоть в плоть. Жадно вдыхаю родной аромат. Поднимаю взгляд и тону в горящем омуте черных глаз.

— Алекс, — шепчу одними губами.

Звучит как молитва.

Как признание.

Я улыбаюсь. Блаженно. Совершенно по-идиотски. Бесконтрольно. А по щекам стекают слезы. Я будто смотрю на солнце. На свое единственное в мире солнце.

Я безумно боюсь смежить веки.