Плоский мир
Шрифт:
— Да, именно облегчение. Но так ли это ужасно, как кажется?
— Нет, — просто ответила Таня.
— Почему? — спросил я, испытывая секундную потребность придать своему голосу фальшивую боль, но тут же чуть было не рассмеялся этой непонятной глупости.
— Не знаю. Не могу этого объяснить и все. Но я не осуждаю тебя.
И тут я сказал вещь, в которой был совершенно не уверен, она, пожалуй, действительно неверна, но я чувствовал, что это надо было сказать.
— Если бы в моей семье было все хорошо, то и в этом случае я испытал бы облегчение, когда…
В комнату завалился Калядин.
— Господи, ну куда вы все делись,
— Ладно, ладно… — стал успокаивать его Мишка, — у тебя еще вся жизнь впереди. Все образуется.
— Образуется говоришь? А что у вас тут за…
— Слушай, пошли еще выпьем, хорошо?
— Это идея мне нравится, — грустно, но игриво заявил Калядин, пока Мишка выпроваживал его из комнаты, — но вы все же что-то от меня…
Дверь захлопнулась, и мы с Таней остались одни. Я продолжал:
— С Антоном я общался все реже по мере того, как взрослел. Возможно, так получилось потому, что он больше проводил время со своей матерью, а дядя после развода ушел из их квартиры и переселился жить к нам, но все же нет, дело не в этом. Когда Антон навещал своего отца, мы общались с ним так, как прежде, и никакого барьера от того, что мы, быть может, уже слишком долго не виделись, я не чувствовал. Потому что мы были братьями? Но каждый раз при встрече мы обещали созвониться завтра, на днях, на следующей неделе, и редко когда это выполняли. Как объяснить, что так получалось между людьми, которые любили друг друга? Не знаю, но я больше не хочу так жить, — я помолчал немного и снова отвернулся к окну, — когда моя мать и его отец погибли, мы вместе плакали на похоронах. А через месяц умерла и моя бабушка. Хотя бы это должно было воссоединить нас, и казалось, что так оно и случится. Но нет, спустя некоторое время я узнал, что он уехал вместе с матерью в другой город и даже не предупредил меня, ничего не сказал. Мы больше не созванивались, и я не видел его с тех пор.
— Ты и не хочешь видеть его или звонить. Тебе это не нужно, — мягко произнесла Таня.
— Да, — признал я и потянулся к форточке, но не из-за того, что в комнате было душно, а я хотел впустить свежий воздух. У меня возникла тайная мысль: а вдруг мне удастся услышать с улицы голоса Вадима и Дарьи — они же сказали, что будут возле дома; но это было не простое любопытство. Я с большей силой хотел ощутить счастливо-печальный вкус прошлого, когда моя мать и дядя точно так же ругались, стоя на дачном крыльце. Но открыв окно, я услышал только детские голоса, не желавшие утопать в медленно подступавшей осени. А потом их сменил ожесточенный спор в соседней комнате, заставивший меня со странной улыбкой взглянуть на дверь.
— …Я же сказал тебе все образуется. А если и нет, то…
— Что значит нет?
— Понимаешь, тебе стоит многое изменить в своем подходе. Иначе ты зайдешь в тупик. Ты уже зашел в тупик.
— Каком подходе?
— Я уже говорил тебе «каком». Это очевидное влияние на твое творчество…
— Кого? Шагала?
— Ну да.
— Вот черт! Ты меня достал!
— Но я же правду говорю! И если ты действительно хочешь от него избавиться, тебе следует прекратить делать на холстах эти…
— Пошел к черту!
— Ну вот видишь! Ты не собираешься меня слушать, а потом еще…
Я поцеловал Таню.
— Давай прогуляемся к реке? Одни.
— Давно пора, — ответила она, — сможем убежать от них?
— Попытаемся.
И плевать на гостеприимство, точно?Она засмеялась и обняла меня, уткнувшись в плечо.
«Побег» наш прошел успешно; а когда минут через пять мы очутились на улице, Вадима и Дарьи, как я и ожидал, возле дома не было. Только маленький ребенок катал туда-сюда по скамейке красную гоночную машину; ее капот и лобовое стекло сверкали на солнце.
Помню, лет с пятнадцати я стал видеть в воображении тот неведомый солнечный берег моря. Не знаю, где бы он мог находиться: на острове или на окраине какого-нибудь тихого государства, — все равно, но мне кажется, что полное уединение мне бы даже во многом навредило. Я просыпался бы от яркого утреннего света, отражавшегося в зеркалах моей комнаты, и свежий воздух, всколыхнув нотные страницы на пюпитре белого рояля, смахнул бы с моего лба локоны девушки, лежавшей рядом, — а вместе с ними последние расплывчатые остатки сна.
— Еще так рано… — шептала бы она сквозь сон и нежно теснилась ко мне ближе, а где-то из радиоприемника на улице доносились в это время приглушенные звуки песенки “How deep is your love”…
После завтрака я выходил на балкон, где за белым покрывалом проглядывали терпкие краски картины, и покуда писал, темная, словно проникнутая озоном, пальмовая зелень внизу, весело волнуясь, вслед за мною выводила на песке неведомые древние лабиринты; а за нею — голубая морская пустыня, обдававшая небо пенистыми брызгами сухого шампанского. И я слышал, как моя девушка тихим чарующим голосом напевала:
And when you rise in the morning sun
I feel your touch
In the pouring rain…
— перегибался через балконные перила и тут же меня ослеплял блеск ее белозубой улыбки, серебристой лейки в руке и проникнутой солнцем воды, обдававшей огромные красные розы, которые росли на одной клумбе с жаркими тропическими цветами…
Перед обедом мы шли к берегу моря, и она, прежде чем искупаться, почти полностью зарывала в песке свои синие с густым абстрактным узором шлепанцы, — те самые, которые по ночам стояли у кровати, пока мы занимались любовью; я шагал к воде в точности забираясь ногою в ее следы и испытывал жгучее возбуждение от того, что соленая влага обдавала наши стопы…
Мы купались целый час и, хохоча и борясь с волнами, играли и били по воде ладонями. На ее безымянном пальце сверкало изумрудное кольцо со знаком зодиака Тельца, которое года четыре назад подарили ей родители на день рождения. Постепенно его блеск успокаивал нас, и чуть позже мы уже просто целовались, лениво перемещаясь то туда, то сюда, словно качели… Так не хотелось выходить из воды, но рано или поздно мы должны были вернуться на берег из этой огромной плавучей постели, коей стало для нас море…
Было уже по-настоящему жарко; знойный белый свет позволял мне лишь утонуть в ленивом созерцании, опуститься вниз и ждать, пока широкая приливная волна промочит мне ноги и подстеленное бархатное полотенце. Мало что я мог различить в этой неге, потерявшей земную логику и привычный порядок мыслей. Только ее… в девушке снова неизвестно почему пробудилась энергия — даже жара и то, что мы делали это прямо в воде, не обессилили ее, — и теперь она в светлом купальнике, подобно бенгальской танцовщице, весело играла с лучезарными поцелуями моря и, то и дело пробегая мимо, увлекала ногами зыбучие волны песка; но видел я ее не так, как если бы лежал на берегу, а чуть сверху и издалека — будто снова наблюдал за берегом со своего художественного балкона…