Плоский мир

— Что-то случилось? — шепнул я ему на ухо.

— Да, — ответил он так же тихо, провел меня в свободную комнату и усадил на стул, — его скулы и брови нервно пульсировали, и это лишь усилило мое впечатление беды и черной усталости, — жди меня здесь.

Он исчез, и через пару мгновений я услышал на кухне разговор на повышенных тонах, угрожающий звон посуды и, в самом конце, быстрый звук удаляющихся шагов.

Вадим вошел в комнату. Я видел, как он всеми силами старается сохранять спокойствие, но руки его дрожали, и когда он метнул взгляд на стеклянный стакан, стоявший на пианино, я понял, что в голове у него мелькнула мысль схватить его и разбить о стенку.

— Да что же это такое, наконец? — не выдержал я.

— А вот что: похоже, Дарья завела себе любовника.

Я удивленно посмотрел на него.

— С чего ты взял? Пожалуйста, успокойся и расскажи все по порядку.

Он сел в кресло в дальнем углу комнаты.

— Ладно. Начнем с того, что все последнее время, она пребывает в каком-то приподнятом настроении. Разумеется, сначала меня это воодушевляло, но я все больше изучал ее поведение и постепенно стал убеждаться, что это настроение вообще никак со мною не связано. Есть еще кое-что… — он немного помедлил, — э-э… между нами ничего не было уже две недели. Она теперь спит в другой комнате, и ее часто не бывает дома. Позавчера она ушла рано утром и вернулась только поздно вечером.

— Вы с ней ссорились до этого дня?

— Нет.

— Понятно. А что случилось сегодня?

Вадим помедлил.

— Сегодня… мне кажется, я его видел.

— Как это было?

— Она снова ушла на целый день и вернулась недавно. Когда она подходила к дому, я случайно увидел ее в окно. С ней был какой-то человек. Они попрощались, и он поцеловал ее в щеку. Видел бы ты ее счастливое лицо в этот момент!

— И ты закатил ей скандал?

Он ничего мне не ответил. Его взгляд был устремлен на стенной ковер.

— Послушай, что-то здесь не так. Если это был ее любовник, разве стал бы он провожать ее до дома, где его может увидеть другой человек, с которым она живет? Так в результате и вышло.

— Может, она хочет уйти от меня.

— Тогда почему она тебе до сих пор ничего не сообщила? Нет-нет, тебе нужно было вести себя мягче, — я покачал головой, — она не сказала тебе, кто он?

— Говорит: какой-то ее приятель. Чепуха! Она аж подпрыгнула от испуга, когда я спросил о нем, а потом приложила громадные усилия, дабы взять себя в руки.

— Ладно, теперь слушай. Если хочешь что-то выяснить, сделай, как я скажу. Завтра помирись с ней, и все спокойно обсуди. Попытайся сделать так, чтобы она сама тебе все рассказала. Если твоя попытка успехом не увенчается, останется только один выход: найти человека, которого ты сегодня видел и поговорить с ним. Для твоего же собственного успокоения. Я верно рассуждаю?

— Да, но как его найти?

— Очень просто. Ты выследишь Дарью, когда она снова пойдет к нему, и именно таким путем ты, быть может, узнаешь, где он живет. Но не вздумай идти на конфликт и выяснять с ним отношения.

— А что же мне делать? — недовольно поинтересовался он.

— Связаться со мной. Мы придумаем наилучший план действий, если его необходимость еще не отпадет.

Сказать по правде, я более склонялся к тому, что дело не стоит выеденного яйца, и Вадим просто заболел ревностью. Я с трудом мог представить себе, будто за всей этой историей кроется нечто серьезное, — скорее всего, в его рассказе было много преувеличений; лишь его вид все как будто старался внушить мне обратное, и когда Вадим снова заговорил, я услышал интонацию, какая была в его голосе еще в ночь нашего возвращения с прогулки по реке, больше полугода назад:

— Я просто боюсь потерять ее, вот и все. Столько боролся за то, чтобы она меня полюбила, и вдруг происходит неожиданная вещь, которая рушит все мои надежды.

— Разумеется, я понимаю тебя. Ты мне все рассказал? Ничего не упустил? Она не могла о чем-нибудь не проговориться, пока вы спорили. Подумай и попытайся вспомнить.

— Сказала, что этот человек — ее друг, которого она знает еще со школы, и между ними ничего нет. А если я ей не верю, она уйдет от меня. Но не к нему, а просто уйдет.

Домой я вернулся около десяти вечера. Татьяна лежала на кушетке и смотрела телевизор; я не сказал ей ни слова о том, что случилось у Вадима, а только лег рядом, обнял и принялся осторожно ласкать холмики грудей, дотрагиваться до волос, которые клубами дыма вились вокруг темени. Рассматривая зигзаг ее голых стоп, я чувствовал, как меня потихоньку забирает возбуждение…

2006-й март, 16-й день

Утро

Я даже научился определять, когда она дома, а когда — квартира пуста, — (за исключением моего собственного присутствия, но оно не считается), — вот насколько хорошо я чувствую Таню, и когда сегодня проснулся и, открыв глаза, посмотрел на потолок, уже знал, что ее нигде нет. Спустя некоторое время я звякнул ей на сотовый, но мне так никто и не ответил…

…выглянул в окно и увидел на тротуаре зонт — бело-черный, с поломанными спицами и коричневыми (или серыми?) следами ног, — но даже будучи в таком состоянии, он, видно, жаждал походить хотя бы на жалкое свое подобие, на тарантула. Отвратительно!

День

Еще с тех времен, когда мне не исполнилось и четырех, моя мать боялась, страшно боялась, что я могу не любить ее. Изначально не любить. От рождения. И все время она пичкала меня байками про отца и доводила до слез. Но ее оправдывала «благородная цель»: воспитать «другую личность» и «любящего отпрыска». Удивительно ли, что она получила обратный эффект?

Ну а еще… один раз она прибегла к фальши, необдуманной и от того еще более нелепой, а поскольку мне было тогда всего шесть лет, я навсегда это запомнил. Как всегда все началось с одного моего забавного закидона, который пару недель преследовал меня так же сильно, как преследует сумасшедшего навязчивая идея. Заключался он в том, что я боялся умереть. От любой незнакомой вещи, которую брал в рот, от еды, от боли в животе, от пристального взгляда, от сидения на письменном столе по-турецки и прочее.

В один из тех самых дней мать принесла с рынка пачку ирисок; я всегда обожал ириски, но из-за своей причуды и к ним отнесся с недоверием, и когда мама протянула мне фольговый столбик сантиметров в пятнадцать длиной, который состоял внутри из податливых зубу кирпичиков, завернутых в золотинку с улыбающимися кошачьими рожицами, я взял его, покрутил и, нахмурив лоб, осведомился:

— А я не умру, если съем?

— Нет-нет, не умрешь, успокойся, — ответила мать. В ее голосе проскользнуло два противоречивых оттенка: машинальность — потому как я уже сотни раз задавал этот вопрос относительно других вещей, — и секундное удивление — ибо она все же не предполагала, что и по поводу ирисок, любимых мною так пылко и всецело, я буду испытывать страх.