Плоский мир

Этот разговор происходил в ее комнате; я разорвал фольгу на самом краю батончика и вытащил кирпичик; освободил от золотинки и, сунув ее в нагрудной карман рубахи, — я всегда любил сохранять всякий бесформенный хлам, ибо считал его сокровищем, — стал жевать ириску, радуясь при этом двум вещам: во-первых, она была такая вкусная и совершенно для меня безопасная и, во-вторых, если я открою рот, мама забудет очередной раз пошутить, что я беззубый, — две недели назад я ударился челюстью о стол, и у меня выпал молочный клык, а тянучка теперь скроет образовавшуюся прорезь.

— Ну как, вкусно? — спросила она, вороша рукой мои волосы на голове.

— Да, оч-ч-чень.

— А теперь угости свою маму.

Я вытащил еще один кирпичик и дал матери, но тут же спохватился

— Постой-ка, не ешь. Ты уверена, что не умрешь от нее?

Когда я это сказал, что-то промелькнуло в ее глазах. Она быстро сунула в рот ириску, и вдруг, закинув голову назад, упала на кровать, боком.

Я закричал:

— Мама, мама!.. — бросился на нее и, в испуге теребя плечо, захныкал.

Обман длился недолго — секунды через две мать посмотрела на меня и, засмеявшись, села на кровать.

— Напугался?

— Боже мой, с тобой все в порядке? — спросил я с облегчением.

— Ну да, я просто пошутила.

— Дай, обниму тебя, — я повис у нее на шее…

Но все это не так жестоко, как может показаться на первый взгляд.

Если бы подобный эпизод поместили в какой-нибудь дешевый кинофильм, обязательно после объятий, когда ребенок уже успокоился, показали бы его лицо — глаза прищурены, на лбу глубокие складки. Он сделал какую-то отметку в своем мозгу. Я вот что скажу: мое отгораживание произошло не посредством отметок и засечек на корке головного мозга, кои являются рывками, — нет, оно происходило очень плавно, воспоминаниями, превращавшимися в осадок, который постепенно заполнял мое сердце. Поэтому не было никакого «обиженного лица». Я просто жил дальше, но мое поведение менялось, по инерции, состоявшей из таких же рефлексов, которые заставили мою мать пойти на обман.

Вычеркнул бы я этот эпизод из своего детства, если бы у меня появилась такая возможность? Нет. Я не жалею, что я такой, какой есть.

Вечер

Таня объявилась только к пяти часам; более всего я опасался, что она придет с ним, — и не ошибся. Дверь отворилась, и в прихожую ввалились две фигуры, охваченные не экстазом, нет, — они были просто на седьмом небе! Словно разгоряченные индейские ожерелья сверкали ряды эмалированных зубов, и мне казалось, что две близко наклоненные друг к другу головы обменивались теми самыми кулуарными словами и подтекстами, которые во время повседневной речи настойчиво пристают к оборотной стороне любого намека, разговора или, наконец, слова талантливого оратора.

— Боже мой, как это было классно! — Таня азартно взвизгнула.

— Да, и правда, — подтвердил Олег, — ага, вот и Павел. Как у вас дела?

— Где вы были? — поинтересовался я безо всяких предисловий.

— На рок-концерте, — с готовностью ответила Таня.

— На рок-концерте?

— Да, в клубе. Мы раньше часто шастали по таким местам, верно Таня?

— Верно.

— Когда-нибудь она вам расскажет, Павел. Если вы захотите, конечно.

Я развернулся и скрылся в студии; уже оттуда, как и вчера я мог слышать их приглушенные голоса, только теперь, поскольку я был взволнован, мое ухо улавливало абсолютно все, дословно.

— Я, наверное, пойду.

— Шутишь! Раз уж заглянул, оставайся, пообедаем.

— Нет, я просто хотел проводить тебя. А почему до самого порога?.. Ну… будем считать, что мне просто хотелось еще раз взглянуть на эту квартиру, — я представил себе, как при этой странной, непонятной фразе, Олег невинно пожал плечами, — теперь у меня дела.

— Опять?

— Конечно. Не переживай, скоро увидимся.

Таня вошла в студию. Я стоял у окна, спиной к ней и внимательно бродил по вечернему лабиринту ее отражения на стекле.

— Куда ты исчезла?

— Прости, он так внезапно позвонил мне! Пришлось сорваться с места. Хорошо еще, что я сегодня рано встала.

Я сказал, что весь день искал ее: позвонил на работу, даже несмотря на то, что она теперь в отпуску, — но мне для начала необходимо было обследовать те места, куда я звонил и раньше, а потом уже связываться с людьми менее мне знакомыми, — например, с той ее подругой, которую я видел всего один раз в жизни. Так или иначе, ни одна моя попытка успехом не увенчалась.

— Я же оставила тебе записку! — возразила Таня.

— Ту самую, что лежала на комоде под книжкой Борхеса? Я нашел ее всего полчаса назад, — я говорил это очень хладнокровно и совершенно не собирался повышать голос — мне казалось, что подобный тон оказался бы гораздо действеннее, чем если бы я просто затеял ссору, и не ошибся.

Таня подошла ко мне и обняла со спины.

— Прости. Мне нужно было прикрепить эту записку прямо к двери. В следующий раз я так и сделаю.

Я развернулся.

— В следующий раз?.. — некоторое время я внимательно разглядывал ее, — знаешь, я… я пожалуй пойду выпью чего-нибудь. И так уже переволновался.

— Паша, не расстраивайся!

— Ничего страшного, — эти слова я кинул на ходу, как бы невзначай, и оттого они, возможно, выглядели менее фальшиво.

Не знаю.

С Вадимом я разговаривал по телефону, поздно вечером. С Дарьей он помирился, но так ничего и не узнал.

— Ладно, не беда. Я все равно докопаюсь.

— Будешь следить за ней? — спросил я.

— Ну да. Ты ведь сам мне это посоветовал.

2006-й март, 18-й день

Сегодня утром Таня сказала, что Олег придет к нам на обед. В два часа.

— Давно вы с ним договорились?

— Позавчера. А что такое?

Я пожал плечами.

— Надо было раньше меня предупредить.

— Зачем? Ты что, против того, чтобы он пришел?

— Вовсе нет.

Она остановилась посреди комнаты и смотрела на меня в ожидании, что же я скажу дальше, но я молчал. Все дело было в том, что я взял билеты в кино как раз на это время, хотел сделать ей сюрприз, и вдруг все разом сорвалось. Мне не хотелось признаваться ей, что мои планы срывались — кажется, это было то самое чувство, посещающее маленького ребенка, который собирается еще на часок-другой остаться в магазине игрушек, и тут на его плечо ложится твердая отцовская рука: я отведу тебя домой сынок, мне надо на работу. И тот, подобно планктону в океане, плывущему по течению, подчиняется, не издав ни единого звука.

Но я уже писал в этом дневнике, что никаким планктоном в детстве не был. Выходит, отчасти потому, что вырос без отца, без твердой руки и только теперь она появилась, и Таня стала моим непререкаемым родителем, с которым я занимался любовью уже сотни раз?

С другой стороны я просто не хотел вступать с ней в полемику — разве виновата она, что я ничего не сказал заранее?

Олег пришел в точно назначенный срок; я опять был в студии, когда Таня открыла ему дверь, но тут же отправился к ним, возможно даже чуть быстрее, чем следовало. Увидев Олега, я опешил. Боже мой, он ли это?! Нет, не может быть, чтобы человек так поменялся за каких-то пару дней! Во-первых, у него выросла борода, еще не окладистая, но в перспективе могущая такою стать; во-вторых, в его одежде не было теперь ни кусочка кожи: длинный узкий плащ, похожий на кимоно, штаны из потертой джинсовой ткани. Все же я узнал Олега в лицо — когда он снял квадратные темные очки, — а если бы он это не сделал, мне, вероятно, пришлось бы идентифицировать его по железным наручным часам, толстым, с черным циферблатом, которые, высовываясь из-под синего рукава рубахи, глазели на мочку моего правого уха; впрочем, и этих часов тоже никогда доселе не было — у меня просто создавалось впечатление, что они гораздо больше подошли бы к его прежнему наряду, живущему теперь в недавнем прошлом.