Почтовая открытка
Шрифт:
Мама открыла окно и бросила окурок на дорогу. Я это никак не прокомментировала, но кое-что про себя подумала.
— Возьми третий лист из папки. Ты увидишь, что мэр города Лефоржа не стал сидеть сложа руки, а решил действовать. Он сам отправился в префектуру Эврё. И в ответ получил это письмо, датированное двадцать четвертым ноября сорок второго года. Месяц спустя.
Отдел общей администрации и полиции
Бюро полиции по делам иностранцев
Дело, категория: Рабинович 2239/Ef
(Евреи-иностранцы)
Эврё 24 ноября 1942 г.
Господину мэру Лефоржа
Господин мэр,
после Вашего визита 17 ноября этого года в Главное управление по делам
— То есть к Эмме и Эфраиму назначили временного управляющего?
— В декабре. Ему было поручено заниматься садом и землей Рабиновичей.
— Он поселился у них в доме?
— Нет, вовсе нет. Только земля использовалась — или, при желании, экспроприировалась — французским государством в пользу Германии, как и все предприятия, принадлежавшие евреям, и впоследствии передавалась французским предпринимателям. В случае с Рабиновичами временный управляющий нанимал рабочих, которые получали доступ к участку, но не заходили в дом.
— Что же тогда стало с домом?
— После войны Мириам хотела сразу его продать. Не выезжая на место. Для нее вернуться туда было не под силу. Вся сделка осуществлялась через посреди и ков-нотариусов в пятьдесят пятом году. В дальнейшем Мириам никогда не упоминала про Лефорж. Но я знала о доме. Когда его продали, мне было одиннадцать. Может, я слышала что-то краем уха… Как бы то ни было, у меня в голове четко отложилось, что моя неведомая родня, эта семья призраков, жила когда-то в деревне под названием Лефорж. Воспоминание угнездилось где-то на задворках сознания и, наверное, беспокоило меня, почти как тебя сегодня, потому что в семьдесят четвертом году, в тридцать лет, судьба привела меня в эту деревню. В то время наша семья состояла из трех человек: твоего отца, твоей старшей сестры и меня. Мы с друзьями жили практически коммуной и всюду разъезжали скопом… В один из выходных мы сидели дома у одного нашего приятеля, недалеко от Эврё. Я купила мишленовскую дорожную карту и вдруг, чертя карандашом маршрут, увидела название Лефорж — в восьми километрах от места, куда мы собирались ехать. Меня как громом ударило, понимаешь? Эта деревня оказалась не абстрактной идеей. Не вымыслом. Она реально существовала. В субботу вечером мы устроили большую вечеринку у наших друзей, там было очень весело, многолюдно, но я как-то не могла сосредоточиться, меня неотступно преследовала мысль, что я могу поехать в Лефорж, просто взять и поехать. И посмотреть. Я не спала всю ночь. Рано утром села в машину и двинулась наобум по дороге… Что-то вело меня, я не потерялась, не пропустила поворот, доехала до места и наугад остановилась перед каким-то домом. Позвонила. Через несколько секунд дверь открыла женщина. Пожилая, лицо милое, приветливое, седые волосы — очень приятное впечатление. «Извините, я ищу дом семьи Рабинович, во время войны они жили в Лефорже. Вы ничего об этом не слышали? Не знаете, случайно, где этот дом?» Женщина смотрела на меня как-то странно. Потом побледнела и спросила: «Вы дочь Мириам Пикабиа?» У меня перехватило дыхание, я стояла, словно окаменев, перед этой женщиной, которая прекрасно понимала, о чем я говорю, и это было вполне понятно: именно она купила наш дом в пятьдесят пятом году.
— Мама… Ты хочешь сказать, что совершенно случайно, наугад позвонив в дверь первого попавшегося дома, ты очутилась в доме бабушки и дет душки? Вот так запросто!
— Каким бы невероятным это не казалось. Все произошло именно так. «Да, я дочь Мириам, — сказала я, — мы с дочерью и мужем проводили выходные недалеко отсюда, мне захотелось увидеть деревню бабушки и дедушки, но я не хочу вас беспокоить». — «Наоборот, проходите, мне очень приятно с вами познакомиться». Она сказала это очень мягким, спокойным тоном. Я вошла в сад и, как сейчас помню, увидела фасад дома. У меня потемнело в глазах, подкосились ноги. Я чуть не упала. Женщина отвела меня в гостиную и налила оранжада — казалось, она разделяла мое волнение. Через некоторое время я пришла в себя, мы разговорились, и в конце концов я задала ей тот же вопрос, который волнует тебя сегодня: я спросила ее, в каком состоянии она нашла дом. И вот что она ответила: «Я впервые вошла в этот дом в пятьдесят пятом году. При первом посещении я заметила, что часть обстановки отсутствует — ценные вещи явно кто-то вынес. А когда я попала туда снова уже в день окончательного переезда, то заметила, что за это время в дом приходили и что-то забрали. Видимо в спешке, потому что на полу лежали опрокинутые стулья. Понимаете? Как воры, исподтишка. Прекрасно помню — исчезла фотография в рамке. Очень красивый снимок дома, он сразу бросился мне в глаза в день первого посещения. Так вот, фотография исчезла со стены. Остались только прямоугольный контур на обоях, крюк и свисающая проволока».
Все, что говорила женщина, разрывало мне сердце: кто-то украл нашу память, воспоминания моей матери, память нашей семьи. «То немногое, что мне досталось, — сказала она, — я сложила в чемодан. Он на чердаке. Если хотите, он ваш». Я машинально последовала за ней на чердак, даже не понимая, что происходит. Все эти годы вещи терпеливо ждали, что кто-то придет за ними. Когда женщина открыла чемодан, меня охватило огромное волнение. Это было невыносимо. «Я вернусь и заберу чемодан в следующий раз», — сказала я. «Вы уверены?» — «Да, я приеду с мужем». Женщина проводила меня, но прежде, чем расстаться, почти на пороге добавила: «Подождите, я все же хочу, чтобы вы взяли с собой одну вещь». Она вернулась, держа в руках небольшую картину, не больше стандартного листа бумаги, — выполненное гуашью изображение графина из стекла, маленький натюрморт в простой деревянной рамке. В углу стояла подпись «Рабинович». Я узнала изящный острый почерк Мириам. Эту картину написала моя мать, когда она счастливо жила здесь вместе с родителями, братом Жаком и сестрой Ноэми. С тех пор я никогда с ней не расставалась.— Ты вернулась за чемоданом?
— Конечно. Через несколько недель, вместе с твоим отцом. Я тогда ничего не сказала матери, хотела сделать ей сюрприз.
— О боже… Какая плохая идея!
— Очень плохая. Я поехала в Сереет, чтобы провести один летний месяц у Мириам. И привезла ей чемодан, гордясь и волнуясь, что дарю ей такое сокровище. Мириам помрачнела, потом молча приоткрыла чемодан. И тут же снова закрыла. Ни слова. Ни звука. Потом она убрала его в подвал. В конце отпуска, перед возвращением в Париж, я взяла оттуда несколько вещей: скатерть, рисунок маминой сестры и несколько фотографий, которые теперь хранятся у меня в архиве, и кое-что из документов… Я мало что взяла. После смерти Мириам в девяносто пятом году я нашла этот чемодан в Сереете. Он был пуст.
— Ты думаешь, она все выбросила?
— Кто знает. Сожгла. А может, раздала или подарила.
Несколько крупных, тяжелых капель дождя упало на лобовое стекло. Потом они застучали, забарабанили, как шарики. В Лефорж мы въезжали уже сквозь сплошные потоки воды.
— Ты помнишь, где находился дом?
— Уже не очень, но мне кажется, он был на выезде из деревни, ближе к лесу. Посмотрим, смогу ли я найти его так же легко, как в первый раз.
Небо почернело, как будто наступила ночь. Ветровое етекло запотело, и мы вытирали его рукавами джемперов. Дворники не справлялись. Мы кружили по деревне, Леля не узнавала ее, мы все время возвращались к исходной точке, как в кошмарном сне, когда ты на кольцевой развязке и никак не можешь найти съезд. А сверху лилась вода.
Мы приехали на какую-то улицу, где с одной стороны стояло пять-шесть домов, не больше, напротив виднелось поле. Дома стояли бок о бок, как луковицы на грядке.
— Кажется, это та самая улица, — вдруг сказала Леля. — Я помню, что напротив ничего не было.
— Подожди, я вижу надпись «улица Птишмен», припоминаешь такое?
— Да, вроде бы улица называлась так. А дом, по-моему, вот этот, — произнесла мама, остановив машину перед домом № 9. — Я помню, он стоял почти в конце улицы, не последним на повороте, а перед угловым.
— Попробую рассмотреть фамилию на воротах.
Я выбежала под дождь — зонт мы не захватили — и стала искать фамилию возле звонка. Вернулась назад совершенно промокшая.
— Имя Лемансуа тебе о чем-нибудь говорит?
— Нет. В фамилии была буква «икс», это точно.
— Может быть, не тот дом.
— У меня в бумагах есть старая фотография фасада, посмотри, и мы сравним.
— Но как сравнить? Ворота слишком высокие, ничего не видно.
— Залезай на крышу, — сказала Леля.
— На крышу дома?
— Да нет же, на крышу машины! Оттуда лучше видно, и ты сможешь заглянуть за ворота.
— Нет, мама, я не могу: вдруг люди увидят?
— Да пустяки, — сказала Леля, точно как в детстве, когда я стеснялась пописать между машинами.
Я вышла под дождь, открыла дверцу и, встав на сиденье, залезла на крышу. Выпрямилась с трудом, потому что из-за дождя кузов был очень скользким.
— Ну что?
— Да, мама, это тот самый дом!
— Иди звони! — крикнула Леля, которая ни разу в жизни мне не приказывала.
Вся мокрая от дождя, я несколько раз позвонила в дверь дома № 9. Я очень волновалась — я стояла перед домом Рабиновичей. Мне казалось, что и дом за воротами понял, что я пришла, что он ждет меня и улыбается.
Я довольно долго так стояла, но ничего не происходило.
— Кажется, никого нет дома, — обернулась я к расстроенной Леле и развела руками.
Вдруг послышался лай, и дверь дома № 9 отворилась. Появилась женщина лет пятидесяти. У нее были обесцвеченные волосы до плеч, чуть оплывшее красноватое лицо, она что-то говорила собакам, которые бегали и лаяли, и хотя я широко улыбалась в подтверждение своих добрых намерений, смотрела она настороженно. Собаки, немецкие овчарки, вертелись у нее под ногами, она злобно приказывала им замолчать, животные ее раздражали. Я еще подумала, отчего некоторые владельцы собак все время жалуются на них, их же никто не заставлял заводить домашних животных. А еще я подумала, что неизвестно, кто тут опасней — женщина или ее собаки.