Подснежник

Селестен на рисунке искривил губы:

— Ты не скован, а свободен.

— В чём свободен?

— Во всём. Неужто ты сам этого не видишь? — Тут Труавиль спрыгнул с рисунка и, материализовавшись, заходил по комнате туда-сюда. — Ты свободен выбирать.

— Что выбирать?

— Мы, похоже, говорим на разных языках, — с ударением на «мы» сказал юноша. — Либо ты меня не слышишь.

— Я слышу тебя так же хорошо, как и вижу, — возразил больной. — Но я не понимаю, о какой свободе ты говоришь.

— О какой свободе я говорю? — повторил Селестен с восходящей интонацией. — Ты свободен, но никак не можешь этого понять. А ведь это так просто! Смотри: ты свободен думать что угодно, мечтать о чём угодно. Ничего нет невозможного для тебя!

— Если захочу?

— Нет, если поверишь. Можно хотеть, но не делать ничего. А можно делать просто так. Чувствуешь разницу?

— Наверное, но я не уверен. Значит, ты намекаешь на то, что если я захочу…

— Если поверишь! — с лёгким раздражением перебил его Труавиль.

— Хорошо. Если поверю. Если я поверю, что смогу встать, то… Что же это получается? Я и в самом деле встану?

— Сможешь. При желании сможешь и по потолку ходить.

— Ага! Сам же сказал «желании»! Это не значит разве «захотеть»? — поддел его Ален.

Селестен заглянул в его глаза с сожалением:

— Ты отвлекаешься от главного по мелочам.

Ален только махнул рукой:

— А что есть главное? Что есть мелочи? Для меня, знаешь ли, подчас и мелочи важнее. Для меня даже вот этот штрих — запах цветов — важнее, чем весь мир.

— Ты в мелочах видишь цель, но мелочи не есть цель, а вместе с тем и цель не есть мелочь. Вот и решай, что для тебя важнее.

— Важнее? Ты, философ.

— И опять отвлекаешься. Переходишь с общего на частное.

— А может, это цель?

— А в чём смысл?

— А если в этом?

— Ален!

— Ален! — голос прозвучал вполне реально.

Ален открыл глаза и увидел перед собою Селестена. Тот сидел у него в ногах и, слегка прищурив глаза, смотрел на мужчину. Лицо его было непроницаемо, и Дьюар прямо-таки не знал, что и думать: то ли это всё сон был, то ли разговор состоялся наяву. Хотя мужчина скорее склонялся к тому, чтобы считать это сном, поскольку были в этом разговоре детали, которые напрямую указывали на его нереальность. Например, Br"uderschaft тон.

— Я вам не помешал, Ален? — вежливо спросил юноша.

— Я спал? — неуверенно спросил Дьюар.

— А что вы подразумеваете под сном? — уклончиво пожал плечами музыкант.

— Я видел сон, значит, я спал?

— А возможно ли такое: я грезил и видел грёзы?

Дьюар смутился. Сон, если это вообще был сон, продолжался, но приобрёл более материальную, конкретную форму.

— Я, право, уж и сам не знаю. Но это легко проверить! — воскликнул мужчина.

— Как же?

— Если я не спал, значит, я с вами разговаривал, а вы разговаривали со мной. Вы разговаривали?

— А вы?

— Во сне? Или наяву?

— А что для вас сон и явь?

Дьюар тряхнул кудрями:

— Вы меня запутали, Селестен.

— Скорее уж вы меня, — возразил с улыбкой юноша.

— Хорошо. Что для вас свобода?

— Свобода? — Он изогнул бровь, и черты его окрасились непонятной тенью. — Свобода чего?

— Вы считаете, что человек свободен выбирать?

— Скорее это вы утверждаете. С чего вы взяли, что я так считаю? — Труавиль нахмурился. — Ещё одна попытка разгадать меня?

— Вы сами мне это сказали.

— Когда же?

— Во сне.

— Я во сне не разговариваю.

— Я и не видел, как вы спите.

— Ну ещё бы вы это видели!

Разговор, похоже, зашёл в тупик.

— То есть я вот что имел в виду: мне приснился сон, в котором вы мне это сказали.

— Это меняет дело. Присниться может что угодно.

«О да!» — подумал Дьюар, а вслух сказал:

— Но всё-таки, что вы думаете о свободе?

— О свободе вообще или о чём-то конкретном? — уточнил Селестен, наклоняясь на спинку кровати.

— Например, свободны ли люди?

— Я не знаю, Ален. Вы свободны?

— Нет, — с запинкой сказал Дьюар.

— Объясните, — почти потребовал юноша.

— Я болен. Хотите угадаю, что вы сейчас скажете?

— Что же?

— Если я поверю, то я смогу ходить. Хоть по потолку. — Ален повторил фразу из сна и стал ожидать реакции Селестена.

Её не последовало. Труавиль не удивился, а только кивнул:

— Почти угадали.

Сомнения опять нахлынули на мужчину. Он снова усомнился в нереальности своего сна и реальности происходящего. Словно грань между действительностью и вымыслом размылась.

— Вот видите, я немного понял вас, — сказал наконец больной.

— Правда? Может быть, может быть… — Труавиль дёрнул плечом. — Проблема-то не в этом, вы же понимаете, Ален. Поверьте на слово: вам не удастся разгадать тех загадок, что не вы загадали.

— Отчего это? — Его тон задел Алена за живое.

— У вас не хватит на это сил, — спокойно ответил юноша, но — как показалось Дьюару — со скрытым интересом.

— Вы считаете меня слабаком? — вспыхнул тот.

Селестен промолчал. Ален тяжело дышал, возмущённый этим. Казалось, взгляд юноши был тяжел и, положенный на грудную клетку, мешал Дьюару вздохнуть полной грудью и наполнить лёгкие воздухом, столь необходимым для поддержания жизни.

«Ну уж нет, чёрт возьми, я тебе докажу!» — почти со злостью подумал он.

Мужчина изо всех сил напряг мускулы, даже в висках заломило, но спинные остались безучастны.

— Что я сейчас делаю, Селестен? — спросил он сквозь зубы.

— Лежите и смотрите на меня.

— Я всеми силами стараюсь пошевелиться, но ничего не выходит!

— Нет, Ален, вы всеми силами стараетесь доказать мне, что это всё бесполезно. Вот что вы делаете, — возразил ему тотчас же юноша. — Я ли не прав?

Дьюар отвернулся. Ему стало досадно, что Труавиль снова отгадал его мысли, а сам он ничего не добился, только выставил себя перед ним дураком.

— Ну, не расстраивайтесь, — ласково сказал Селестен, погладив его по руке.

Ален вздрогнул от этого прикосновения: рука у юноши была как лёд.

— Какие у вас холодные руки, Селестен! — Дьюар сжал его кисть в своих ладонях, точно хотел отогреть.

Юноша не отнял руки, но сказал:

— Мы с вами что-то заговорились. Давайте-ка я вам сделаю массаж!