Подснежник

— Вы это нарочно говорите, Селестен! — воскликнул мужчина.

— Вовсе нет. Ах как плохо вы обо мне думаете! — с лёгкой укоризной качнул кудрями музыкант, как бы невзначай двусмысленно улыбнувшись и взглянув в глаза лежащему. — А ещё говорите, что ко мне привязались!

— Селестен, прекратите надо мной издеваться!

— И в мыслях не было. Послушайте, Ален, вы мне всё время задаёте вопросы, так позвольте и я вам задам. — Юноша отвёл глаза и после молчания спросил: — Если бы кто-то обманул ваше доверие, если бы он вас покинул, хотя был обязан вам всем своим существованием, но потом раскаялся и просил бы у вас прощения, вы бы его простили?

— Не знаю. — Дьюару этот вопрос показался несколько странным и запутанным. — Мне трудно судить…

— Ну, вот если бы те ваши друзья к вам вернулись, вы бы их простили? — настаивал Труавиль.

— Да. Наверное. Только я бы им не доверял. А почему вы об этом спрашиваете? — поинтересовался мужчина, вглядываясь в опущенное лицо Селестена.

— Мне просто хочется знать ваше мнение. Спасибо, что ответили. И ещё: вы считаете, что те, кто так поступает, подлецы? — Он поднял глаза, и потрясённый Ален увидел в них слёзы.

— Возможно, на то у них есть причины, — уклончиво ответил Дьюар.

— А если в корне причины их самолюбие, их гордыня? Это предательство? — Слёзы медленно катились по бледным щекам музыканта, но он их не стирал, и они падали ему на колени. — Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что человек всегда может измениться. Скажите… это вы о себе говорите? — осторожно спросил Дьюар.

Труавиль нервно кивнул и, вытерев глаза быстро и решительно, сказал очень тихо, но сурово:

— Да. И нет мне прощения. И я ничем не смогу замолить этот грех… даже делая всё возможное, чтобы помочь вам…

— О чём вы? — Ален вообще перестал его понимать.

Селестен словно спохватился и проговорил:

— Нет, это так… Простите меня и забудьте о том, что я вам сказал. Моё прошлое и мои проблемы никого не должны беспокоить. Я как-нибудь сам справлюсь.

— Но ведь это нечестно!

— Что именно? — в растерянном недоумении спросил музыкант.

— Вы помогаете мне справиться с моими проблемами, а кто поможет вам? Если бы я мог…

— Вы ничем не можете мне помочь, Ален. — Тут лицо юноши немного просветлело, и он добавил: — Но поверьте мне, если бы кто-либо мог это сделать, я обратился бы к вам и ни к кому другому.

— Спасибо вам за доверие, Селестен.

— Это вам спасибо. — Юноша закрыл ноги больного одеялом и заботливо подоткнул его края. — Я пойду.

— Останьтесь…

— Не могу. — Юноша слегка пожал ему руку. — Но завтра я приду опять, и мы поговорим о чём-нибудь менее печальном, и я вам сыграю. Доброй ночи, Ален.

— И вам того же, Селестен.

Юноша ушёл.

Ален остался в недоумении: что же сделал такого Селестен, раз не может найти себе оправдания? Дьюару вообще не верилось, что этот юноша, всем и во всём похожий на ангела, был способен на что-то неблаговидное или подлое. На предательство, к примеру. Но видно, когда-то музыкант совершил нечто такое, о чём до сих пор сожалел. Вообще, слово «когда-то» к нему применимо ли? В столь юном возрасте иметь какой-то печальный опыт и что-то дурное в прошлом — так неестественно! Конечно, по молодости всякий совершает ошибки, но не всякий способен их признать и так сурово осудить себя за них. Вот это-то и странно, что Селестен серьёзен и рассудителен не по возрасту.

Но, как бы то ни было, Ален продолжал видеть в нём свой идеал. Таким бы мужчина с удовольствием хотел быть: снова молодым, красивым, здоровым, полным сил. Таким, каким он никогда больше не будет. Глаза Дьюара странно налились. Он коснулся пальцами век, но подушечки остались сухими.

Мужчина зарылся в одеяло, не намереваясь, однако, ещё засыпать. Ему вообще было неудобно лежать: по той части тела, что он чувствовал, и которая немилосердно затекла, бегали мурашки. Больной пошевелил плечами, чтобы хоть немного их размять. Неожиданно это причинило ему боль, которая докатилась до того места, откуда он уже ничего не чувствовал, и замерла там. Ален застонал и поёжился. Отчего появилась эта боль — непонятно. Может, от этого движения что-то сдвинулось в позвоночнике. Дорого бы дал мужчина, чтобы эта боль была в ногах!

Боль утихла нескоро. Дьюар кое-как лёг повыше на подушку, нечеловеческим усилием подтянув деревянное тело на руках. От этого он так устал, точно весь день до этого таскал тяжести.

Ален поднёс платок Селестена к лицу и коснулся его губами. Может, чтобы проверить, идёт ли ещё кровь. Может, по какой другой причине. Аромат одеколона почти развеялся. Было лишь слабое его присутствие, почти неуловимое. Платок был очень тонкий и прозрачный, как и сам Труавиль. Существовал ли он? Дьюар посмотрел сквозь него на свет. Казалось, комната затянута паутиной.

«А я в ней как паук, который никуда не может деться от своих нитей, приклеен к ней навеки…»

Прикрыв веки и всё ещё стараясь уловить запах цветов, Дьюар начал свою обычную игру: представлял, как кружится в вальсе. И счёт: раз-два-три, раз-два-три, — как когда-то в танцевальной школе: «Держите ритм, не выбивайтесь из круга, раз-два-три!»

Как и всегда, воспоминания плавно сливались со сном, и Ален даже не понимал, вспоминает ли он наяву события своей жизни, или они ему уже снятся.

Это состояние невесомой неопределённости скоро развеялось: мужчина заснул окончательно, так и не решив для себя два важных вопроса.

Первое: что сделал Селестен когда-то.

Второе: чем или, скорее, кем этот юноша для него, Дьюара, стал.

А может, это тоже ему просто приснилось?

Комментарий к Глава 5

Авадон — ангел бездны, зд. сама бездна

========== Глава 6 ==========

Нежность — странное слово и… коварное. В нём пушистость снега и безбрежность неба. Это уже не равнодушие, но ещё не чувство в известном смысле слова. Нежность — самое точное определение для отношений, в которых не собираешься признавать нечто большее или сокровенное. Любовь без задних мыслей.

Но если речь идёт о мужчинах, то непроизвольно возникает некая натянутость и недосказанность: если мужчина и женщина, значит, непременно любовники. А если мужчины… Слишком сложно определить ту грань, что всё это разделяет! Уж очень она тонка.

Нежность. Первый шаг не в ту сторону.

Она питается слабой надеждой и озаряет заблудшие души её призрачным светом, в котором они кажутся не такими уж и пропащими. А пока в человеке живёт надежда, живёт и он сам. В надежде на что-то лучшее существование превращается в жизнь.

Тот, у кого есть надежда, уже не может назвать свою жизнь «всего лишь существованием». Сначала он и тот, кто ему предназначен, сидят на разных концах одной скамейки, но с каждым днём они садятся ближе и ближе друг к другу, пока не окажутся рядом, и всё, что их разделяет, — та самая грань. В этом прелесть дружбы.

Сколько ни говори «мёд», во рту всё равно сладко не станет. Можно говорить о дружбе, но на деле никогда не быть другом. Быть может, это всего лишь сострадание? Жалость, которую испытывают при виде, скажем, полудохлого воробышка.