Поэзия Африки

ЭГ ХИГО [300]

Беспомощность Перевод А. Сендыка

Ветер бездомности Гонит меня в крааль из пустыни, Мой крик о помощи мчится от мыса к мысу, И отзвук его замирает в горах Рувензори [301] , Но не слышит никто, даже сам я себя не слышу. О боги, пытаюсь я упираться, Здесь обреченные рубят руду, Здесь Никто ничего не слышит, И я разбиваюсь о равнодушие, Как волны о борт военного корабля.

300

Эг Хиго.Учился в университетском колледже в Ибадане. Преподавал английский язык в колледже св. Эндрю. Стихи взяты из сборника «Поэты Нигерии».

301

Рувензори— горный массив в Центральной Африке, на границе между Угандой и Конго.

На закате Перевод А. Сендыка

Нигде так не теснятся облака, Как у меня над головой, — Чем толще слой, тем больше ярких красок, — Смешались пурпур, золото и сажа, А солнце убегает за холмы, Как номерной фонарь автомобиля. Кричат о ночи жабы похотливо… А в небесах просвет, быть может, в ярд, Быть может, в милю, сразу же за ним Другая скомканная куча туч Свинцовых снизу, сверху золотистых — Вот каковы закаты января, Когда в саванне рыжую траву Охотники и фермеры сжигают.

ВОЛЕ ШОЙИНКА [302]

Телефонный разговор Перевод А. Ибрагимова

Цена была умеренной. Район не вызывал особых возражений. Хозяйка обещала предоставить в мое распоряжение квартиру. Мне оставалось лишь чистосердечное признание: «Мадам, предупреждаю вас: я африканец». Безмолвие. Воспитанности ток, отрегулированный, как давленье в кабине самолета. Наконец сквозь золото зубов, сквозь толстый слой помады проник ошеломляющий вопрос: «Вы светло- или очень темнокожий?» Я не ослышался? Две кнопки: А и Б. Зловонное дыханье красной будки, а там, снаружи, красный двухэтажный автобус, сокрушающий асфальт. Обыденный, реальный мир! Стыдясь неловкого молчанья, изумленье покорно ожидало разъяснений. Еще вопрос — уже с другой эмфазой: «Вы темно- или очень светлокожий?» «Что вы имеете в виду, мадам? Молочный или чистый шоколад?» «Да». Подтверждение, как нож хирурга, безликость рассекало ярким светом, Настроившись на ту же частоту, «Цвет африканской сепии, — серьезно я пояснил. — Так значится в приметах». Ее фантазия свершала свой спектроскопический полет — и вдруг правдивость зазвенела в трубке: «Что это значит?» — «Я брюнет». «Вы черный, словно сажа?» — «Не совсем. Лицо, конечно, смуглое, мадам, зато ладони рук, подошвы ног отбелены, как волосы блондинки. Одно лишь огорчительно, мадам: свой зад я изъелозил дочерна… Одну минутку!..» Чувствуя, что трубка вот-вот взорвется громовым щелчком, «Мадам, — взмолился я, — но, может быть, вы сами поглядите…»

302

Воле Шойинкародился в 1934 году в Абеокуте (Нигерия). Получил образование в нигерийском государственном колледже, затем в университете Лидса (Англия). Работал преподавателем в Англии. Поэт, драматург, прозаик. Пишет по-английски. Первые шесть стихотворений взяты из книги «Голоса африканских поэтов». Последние три переведены впервые — из сборника «Idanre and other poems» («Иданре и другие стихотворения»), London, 1967.

Эмигрант Перевод А. Ибрагимова

Мое достоинство зашито в подкладку элегантной тройки. Крахмальный воротник моей сорочки Европу посрамляет белизной. Мой галстук — из чистейшей шерсти. С почтеньем устремляю взор на самого себя — в великолепной тройке. Свое достоинство я берегу от пересмешек продавщиц, от хохота дежурных по вокзалу — не знают места своего, невежи! — п фамильярности таксистов, вообразивших, будто я им ровня. Вся эта мелочь поджимает хвост, соприкасаясь с молчаньем ледяным. Углы моих надменных губ хранят одно-единственное слово: «Отребье!» Всех безбилетных пассажиров и едущих в четвертом классе я сторонюсь с презрением глубоким. В моих устах «бродяга» — ругательство. От ссор не уклоняюсь я, хотя меня отпугивает прочь малейшая угроза оскорбленья. Моя победа подтверждает, что я прекрасно «обхожусь без них». Знакомство я вожу лишь со своими; мне белизна лица антипатична. Мой разум был бы широко раскрыт для утонченных рассуждений, для гордых воспарений мысли, но где все это? Одни глупцы способны усомниться, что мой рецепт свободы — единственная панацея для Африки… Кричите же со мной! Я не педант, любитель размышлений; в моем репертуаре утвердилось — пускай не дух — звучанье моднейшего словечка: «Негритюд» [303] . Бесстрастно я плыву на гребне отчужденных белых толп. По всем своим счетам (за взятый напрокат костюм и прочее) я с гордой регулярностью плачу. Зимой и жарким летом в своей гробнице замурован я. С готовностью я жертвы приношу (два раза в день питаюсь семолиной [304] ), — мне служит утешеньем мысль о том, что ждет меня правительственный дом, автомобиль роскошный и толпы восхищенных женщин в краю, где одноглазый — царь.

303

Негритюд— проповедуемая некоторыми африканскими политическими деятелями и литераторами концепция об исключительной миссии африканцев. Возникшая первоначально как естественная реакция на духовное порабощение африканских народов, эта концепция стала в некоторых работах приобретать впоследствии отпечаток «черного расизма».

304

Семолина— мука, используемая для приготовления макарон и некоторых других блюд.

Смерть на рассвете Перевод А. Ибрагимова

Путник, в путь выходи на рассвете. И босыми ногами топчи влажную, словно нос у собаки, траву. Пусть утренняя заря задувает лампады. Смотри, как солнце проходится легкой кистью по небу и ноги — обутые в вату — спешат ранних червей рассекать мотыгой. Тени уже не таят в глубине сумерек смерти и грустной усталости. Это мерцание мягкое и отползающий мрак. Пляшущее ликованье и страх за беспомощный день. Обремененные грузами, безликие толпы ползут — будить безмолвные рынки. Немые, поспешные шествия на темно-серых дорогах. И вдруг — холод по телу. Погиб одинокий трубач зари. Белых перьев каскады. Увы, напрасная жертва. Кругом продолжался мрачный обряд. Правой ногою — к счастью, левой — к беде. «О сын, — умоляет мать, — никогда не ходи по голодным дорогам». Путник, в путь выходи на рассвете. Обещаю тебе чудеса священного часа. Знаменья в хлопанье крыл. Злая расправа… Кто выдержит гнев человека, шествующего вперед? О мой брат, мой двойник, безмолвствующий в объятиях своих откровений, неужто этот лик искривленный — я?

Реквием Перевод А. Ибрагимова

1

Скользишь недвижно над прудом недвижным, что бережно хранит твой робкий след. Там, где на корточки присела тьма, — белеют крылья. Твоя любовь — как паутина.

2

Ты слышишь ветра похоронный плач? Настал ученья час. Учи меня безбольному распаду в странной тревожности. Печаль — как сумерки, целующие землю.

3

Не стану высекать подушку — вдали от облаков — для ложа твоего. Но — чудо! — ты растешь, едва прижму тебя к груди, израненной шипами.

4

Перелилась вся кровь твоя, до капли, в печаль, мерцающую в дымке дня, в вечернюю росу, что ручейками бежит в корнях волос, где буйствуют желанья. О, жгучая тоска! Тоска! Палимый жаждой, пушинки слез твоих глотаю. Будь испепеляющим печальным ветром, я влагой напою тебя, как дождь.

5

Соединим — ладонь к ладони — руки, и тонкий слой земли меж ними вскормит несчастного найденыша любви. Беззвучный шепот выманил тебя туда, где мы, бывало, сидели вместе, соединив — ладонь к ладони — руки. Сидел я в ожиданье одиноком. Сквозь пальцы сеялась земля.

6

Мне приходить к могильному холму, следить за единеньем тайным. Когда-нибудь прививок родит печальные плоды. Мне лить сухие слезы над камнем, знаменующим безмолвье прирученной решимости. Мне приходить к могильному холму, пока не станут прахом и надежды; я вижу болью сердца, как термиты копаются во внутренностях белых, как сохнут муравьи в сетях извилин мозга. Так что ж, резвитесь там, где голова лежит обритая. Берите все. Скачите, кувыркайтесь, стражи смерти, по глине, поглотившей лоск волос. Я знаю этот холм, что самочинно захвачен сорняками. Здесь могильница ее тревог и опасений.

7

Ту чашу, что я нес, верни ее, тогда тоска срастит отторженную ветвь. Ту землю, что я сыплю на крик души твоей, — лелей ее: Она познала преклоненье плуга. И чтоб не опалять дыханьем — помни, что этот воздух закален, как сталь, в неистовых каденциях огня. Отнюдь не Феникс я. Смиренье пред очистительным ее пыланьем — вот завещанье урны. Но раскаляющий не молкнет рев и лужи солнца плещутся в печах, где выплавлена бронза тела. Прикосновенье к пальцам жизни дарует кратковременный покой, обманчивый, как единенье просеянной муки. Так будь недвижна. Если эта чаша раздавит хрупкость рук твоих, не воздвигай гробниц и прах рассыпь по собственной тропе.

Мерещится мне дождь Перевод А. Ибрагимова

Мерещится мне дождь, который от иссохнувшего нёба отслаивает языки, отяжеленные познаньем. Я видел, как зола взметнулась облаком внезапным. Потом осела серым кругом. Посреди — кружился дух смятенный. Пускай струится дождь, с души смывая путы, что вяжут непонятною тоской и учат чистоте печали. Как он сечет прозрачность, окрыленную желаньем, и в огненной купели опаляет стремления, окутанные мглой! О тростники дождя, дарующие щедрый урожай, — с моей землей спрягаясь, вы обнажаете осколки скал.

Пора спелости Перевод А. Ибрагимова

Ржавчина — это спелость, ржавчина и поникший плюмаж колосьев. Пыльца — это время спаривания, когда ласточки выплетают танец оперенных стрел и нанизывают высокие стебли на крылатые струи света. И мы, мы с упоением слушаем слитные речи ветров, слушаем стоны в полях, где листья остры, как бамбуковые лучинки. И вот уже мы, амбарщики, ожидаем ржавчины, чертим длинные тени, окуриваем сухие крыши. Груженые стебли торжествуют над гибелью завязи — мы ожидаем исполнения обещания ржавчины.