Поэзия Латинской Америки

АЛИ ЧУМАСЕРО [198]

Стихи о корнях любви Перевод П. Грушко

Когда еще ветер не был опрокинутым морем и ночь не облачилась в свое траурное одеянье, а звезды и луна еще не утвердили на небе своих сияющих тел… Еще до того, как свет, темнота и горы увидели, как вздымаются их купола, раньше, чем что-либо начало плыть в воздухе, чем что-либо началось… Когда еще не родилась надежда, и ангелы не блуждали по своей белой тверди, когда воды еще не было и в намереньях бога, еще до того, прежде… Когда еще не было на лугах цветов, ибо лугов еще не было, а цветов тем более, когда небо не было синим, а муравьи рыжими, — уже тогда были ты и я.

198

Али Чумасеро(р. 1918) — поэт, журналист, ученый. Автор книг «Пустыня снов» (1944), «Образы-изгнанники» (1948), «Слова в покое» (1956).

ОКТАВИО ПАС [199] Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели, яблоки пляшут, такт отбивая; кружится роза, свежего бриза роза живая. Двинулись тучи, рябью погнало воздух бездонный, круг горизонта вслед завертелся, как заведенный. Нет горизонта; кружатся маки, бриз обжигая; девушка в пене гребнем буруна взмыла нагая. Я исчезаю светом и пеной, телом без плоти; мир — это ветер, это лишь воздух на перелете.

199

Октавио Пас(р. 1914) — один из наиболее ярких поэтов своего поколения, известный литературный критик. Искусный мастер метафоры и утонченной поэтической пластики. Автор книг «Человеческий корень» (1937), «Свобода под честное слово» (1949), «Дикая луна» (1953). Лауреат Международной поэтической премии (1963). Основатель поэтической группы «Тальер» (1938–1941). Редактор одноименного журнала.

Два тела

Встретятся два тела, и порой — как волны в океане ночи. Встретятся два тела, и порой — как корни, сросшиеся ночью. Но порой два тела — два холодных камня, и вся ночь — пустыня. По порой два тела — два ножа холодных, и вся ночь — их отблеск. И порой два тела — две звезды падучих в опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на туго натянутой нитке звука, дрожит и звенит пичуга. Дрожаньем стрелы крылатой она расщепила ветку — и дрожь отдалась руладой. Сосновой щепой смолистой сгорает она, живая, в пылу золотого свиста. Напрасно взгляд поднимаю: звенит над засохшей веткой одна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая, в ночи взрывается петарда — взлетает роза золотая. И, как петарда, в яркой пене взлетают волны, рассыпаясь, — из-под крыла вскипает пенье. И, словно роз тугие слитки, петардой свернуто движенье, окаменелое в улитке. Витки спирали в напряженье растут и ширятся повсюду — не унимается движенье. Вчера улитка — сгусток тени, а завтра — свет, волна и ветер, и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи, ночь влажного зрачка озерной глубины — в твоих зрачках тревожного коня, в твоих зрачках таинственной воды. Глаза воды ночной, глаза ночного дна, глаза речного сна. Сиротство с тишиной бредут, как два зверька, гонимые луной, и пьют из этих глаз, и пьют из этих вод. Откроешь ты глаза — и открывает ночь замшелые врата в заветную страну неведомой воды, ключи которой бьют из сердца темноты. Закроешь ты глаза — и тихая река вливается в тебя, и вновь ты для меня темна и далека: то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука. Я спотыкаюсь, падаю впотьмах, и поднимаюсь, и топчу вслепую сухие листья и немые камни, и кто-то за спиной их топчет тоже: замру — замрет и он, прибавлю шагу — он тоже. Озираюсь — ни души. Вокруг темно и выхода не видно, нет никого, и я кружу, кружу, а закоулки вновь меня выводят на улицу, где я крадусь за кем-то, кто падает впотьмах и, поднимаясь, глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых. Той первой смерти нам не позабыть, хотя такой была она мгновенной, что не дала ни лечь, ни причаститься. Я слышу неуверенную палку, и шум переводимого дыханья, и звук шагов. Умерший на пороге. Недолог путь от лестницы до смерти, и времени едва хватает сесть, поднять лицо, найти глазами стрелки и удержать сознаньем: полвосьмого. И до сих пор я слышу, как часы упрямо отбивают шаг на месте, не уходя и вспять не возвращаясь. Я снова вспоминаю наших мертвых. И ту, что умирала ночь за ночью, и медленная смерть ее была как долгое прощание, как поезд, который все не может отойти. Все ловят губы ниточку дыханья, все ширятся зрачки, о чем-то просят, и, с лампы на меня перебегая, глаза ее впиваются в мои так жадно, словно душат их в объятьях, но взгляд мой, задыхаясь, ускользает, и прячется, и с берега следит, как тонет тело, тонет и теряет соломинку спасительного взгляда. Куда она звала меня? С собою? Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть. Наверно, оттого и умираем, что с нами умереть никто не хочет, в глаза нам заглянуть никто не может. Я снова вспоминаю наших мертвых. Того, кто вышел из дому и канул, и неизвестно, где он заблудился, куда забрел, в какую тишину. Но за столом семенным, вечерами, бесцветные пустоты наших пауз или порой оборванная фраза, повисшая в молчанье паутинном, распахивают двери — перед ним. Слышны шаги. Идет. Остановился… И кто-нибудь из нас тогда встает и двери запирает понадежней. Но он упрям, он долго протестует. Он прячется среди зевков и стульев, в пустых углах и складках занавесок. Ведь он не мертв, он просто не вернулся. И протестует, как ни запирай. Я снова вспоминаю наших мертвых. Их лица, повторенные моим, безглазые и пристальные взгляды, — не прячется ли в них моя разгадка, кровавый бог, который движет сердцем, и ледяной, по капле пьющий кровь? Их тишиной зеркально отраженный, я — их смертей живое продолженье, и — что скрывать — я их последний крах. Я снова вспоминаю наших мертвых. Порочный круг мышления, все тот же и завершенный там, откуда начат. Поток слюны, который станет пылью, неискренние губы, ложь за ложью, полынный привкус мира, безучастье, пустых зеркал абстрактные пучины, все то, что в час кончины остается и ждет, и все, что кануло навеки, — все разом поднимается во мне и хочет жить, и просит корку хлеба глоток воды, в которой отказали. Но нет воды, все высохло до дна. Изглодан хлеб, изжевана любовь, взамен нее невидимые прутья и в клетке дрессированная сучка на пару с рукоблудом павианом, а что пожрал — тебя же пожирает, и в жертве обретаешь палача. Растоптанные дни, газетный мусор угар ночей, раскупоренных наспех и галстук поутру скользит удавкой: «Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…» Пустынен мир, и нет конца пустыне и рай закрыт, и ни души в аду.

ХАЙМЕ САБИНЕС [200] Перевод И. Копостинской

Медлительное, скорбное животное

Медлительное, скорбное животное… Таким живу. И был всегда такой. Скорбный с тех самых пор, когда схлестнулись ветер, пыль и вода. Я с незапамятных времен протягиваю руку богу. Скорбный, как очертанья этих скорбных гор в ночи проклятого и злого одиночества, тяжелого, как забытье. Оно подкатывает к горлу, а струпья тишины сжимают, душат и снова отпускают. Скорбный, как этот голос скорбный, как будто он возник еще задолго до того, как зародилась жизнь. Который постепенно постигаем… Скорбный сам по себе, как эта ночь и до меня и после. А плоть моя точь-в-точь, как мой язык с далеких, незапамятных времен предчувствует, пророчит. Медлительный из глубины веков, покрытых мглой — Далекий, дальний, незнакомый голос — оттуда, где лишь покой небытия немой. Медлительное, скорбное животное. Таким живу. И был всегда такой.

200

Хайме Сабинес(р. 1925) — поэт, автор книг «Символ» (1951), «Еженедельный дневник и поэмы в прозе» (1961), «Стихи на поверке» (1962).

Ты горе тащишь на плечах

Ты горе тащишь на плечах. В твоих карманах одна печаль, а под ногтями горькая земля могил, и кровоточат ссадины. Запавшие глаза обведены глубокой тенью — ее как будто впрыскивает ночь, впиваясь бесчисленными иглами. У тебя сердце выздоравливающего — беспомощное, неуклюжее, как новорожденный, и нежное, как яблоко. Идешь по улицам, присматриваясь, наблюдая… И ширится улыбка на губах. Ты чувствуешь себя, как первый житель на земле. Ведь ты воскрес. И для тебя вся эта улица, дома, деревья, дымка… И солнце, что вонзается и жжет, и зябкий вечер, наводящий на мысли о постели теплой и женщине. И ночь, которая любовно обнимает тебя и книгу у тебя в руках. И утро дымное перед работой. Грохочущие глотки шумных фабрик. И распорядок канцелярий — тоскливый, как несварение желудка. И влажность унавоженных конюшен, витрины бакалейных лавок, столпотворенье разноцветных тентов, приправленная борной кислотой вода контор и ежедневная карболка мессы. И мудрость мусорщиков грустная. Все для тебя. Весь этот город любви, соблазнов, преступлений и упорядоченных сплошь безумств. И острая потребность кого-то отыскать, и одиночество в вечерней толчее… Библиотеки и бордели, кино, театры, стадионы, арены, танцплощадки, асфальт пустынный на рассвете, — все для тебя. И эти люди, и призраки людей. И те, вернувшиеся к жизни, и эти тени — они едят, передвигаются и веселятся, страдают, наслаждаются, болеют, умирают везде, где ты бываешь… И для тебя все эти сбившиеся в кучу руки, чтоб ты пожал их своими культями — руками, которые, конечно, тут же вырастут… Тебе дано все это, чтобы и ты себя отдал и чтобы ты оставил свое изношенное тело там, где лежишь ничком в пыли и плачешь. И чтобы ты поднялся в твои тридцать три года, и чтобы ты играл с детьми своими и с народом во имя отца и святого духа, во имя горького сиротства и раненого духа, во имя славы той игры, в которую играет человек.

НИКАРАГУА

ХОСЕ КОРОНЕЛЬ УРТЕЧО [201]

Маленькая ода дядюшке Койоту [202] Перевод В. Васильева

Среди животных дядюшка Койот не кто иной, как Дон Кихот. Как одинокий пес, он не встречал привета, сын беззащитности, не забегал в стада, его чужая трогала беда, он жил прекрасною мечтою, но за это издевки и пинки терпел всегда. Теперь он постоянный странник на тропах сказок самых странных. До фруктов он охотник был большой, притом не признавал в садах калиток, шкафов закрытых и собственности, как на грех, чужой. Глотая запахи из деревенских кухонь, он угодил в капкан, и, жертва хитрости скупых крестьян, в кругу бранчливых злых старух он чуть не скончался, страхом обуян. Так Дон Кихотишкою кухонным прозвали Кайота, рыцаря печали. Верша неправый суд, все были с ним безжалостны и грубы, ему спалили зад, повыбивали зубы, и в довершенье бед он прыгнул в пруд, в котором лунное увидел отраженье и порешил, что это сыр. Тут кончились его мученья: Койот земной покинул мир и поселился в мире сказки. Был наделен такою же судьбой китайский поэт Ли Бо.

201

Хосе Коронель Уртечо(р. 1906) — поэт, новеллист, переводчик североамериканской поэзии. Зачинатель современной поэзии в Никарагуа. Поэт-экспериментатор; в его творчестве ярко выражено фольклорное начало. Переводится на русский язык впервые.

202

Дядюшка Койот —животное, герой народных сказок.