Поэзия Латинской Америки

Портобело [220]

Древний Портобело, повесть из гранита, сад воспоминаний! В вещем забытьи вековечным лавром, город именитый, дремлют под плющом столетия твои. Отрешен и полон мысли величавой сон безлюдных улиц, где любая пядь — старины умершей темная печать и багряный отсвет непомеркшей славы! Отрешен и полон мысли величавой сон безлюдных улиц, где любая пядь — старины умершей темная печать и багряный отсвет непомеркшей славы! Где былые чинность и великолепье, роскоши испанской времена, когда из Державы Солнца лебединой цепью с золотом тянулись гордые суда? Ныне же, забытый бурею жестокой, — чудом уцелев над бухтой колдовской, — высится обломок черного флагштока, стиснутый в кулак трагической рукой. О, зубчатый камень стен твоих старинных! Не сдастся року их застывший строй, но теперь лишь птицы, приютясь в руинах, это запустенье оживят порой. Давней паутиной затканы бойницы; отгремев над морем, батареи спят; ржавым и забытым, им сегодня снится долгожданный рокот новых канонад. По ночам безлунным твой покой унылый призраки тревожат смутною толпою, и несется шепот, смешанный с мольбою, а откуда? — бог весть, из какой могилы… А лишь заиграют в полночь новолунья перламутр и месяц, как метнется эхо музыки и песен, говора и смеха на крыле у бриза по твоей лагуне. Славный Портобело, древняя твердыня! Ты стоишь цветущим лавром вековым, с бухтою зеркальной говоря поныне обо всем, что вам лишь ведомо двоим. Что твоей судьбы алей и несказанней, жизни твоей краткой горше и пышней! — городом легенды, и воспоминаний, и любви ты будешь до скончанья дней!

220

Портобело —портовый город в Панаме; старинная испанская крепость, через которую перуанское золото направлялось в Испанию.

Отчизна

Далекая полоска отеческого края, где солнце горячее и ярче небосвод,— как в крохотной ракушке шумит волна морская, напев твой колыбельный в душе моей живет. Расставшийся с тобою, к тебе тяну я руки, страшась, что нет обратной дороги кораблю… Не испытав судьбою ниспосланной разлуки, не знал бы я, наверно, что так тебя люблю! Отчизна — это память… Осколки от былого, все, что в тряпицах горя или любви хранят: дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова, отцветший, опустелый и облетевший сад… Отчизна — это с детства исхоженные склоны, где что ни день спешил ты петляющей тропой к тем падубам заветным, чьи вековые кроны о временах минувших беседуют с тобой. Что роскошь здешних башен, где меркнет луч заката на золоченом шпиле в чужой голубизне, — мне нужен ствол корявый, где вырезана дата, — там губ твоих коснулся, там столько снилось мне! Мои родные башни со стрелкой обветшалой, как я теперь тоскую, про вашу вспомнив медь! Великолепных башен я повидал немало, и столько надо мною колоколов звучало, но кто из них сумел бы, как вы, рыдать и петь?! Отчизна — это память… Осколки от былого, все, что в тряпицах горя или любви хранят: дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова, отцветший, опустелый и облетевший сад. Далекая полоска, земля отчизны милой, в тени под нашим стягом ты можешь скрыться вся! Ты так мала, наверно, чтоб грудь тебя вместила, на долгую разлуку с собою унося!

ДЕМЕТРИО КОРСИ [221] Перевод С. Гончаренко

Кумбия

По нутру индейцу и метису-чомбо музыка в трактире у Панч'a Манч'a. Здесь мешая звуки тимбы [222] и кил'oмбо [223] , кумбия ликует, сердце горяча. Изобрел когда-то прадед-африканец эту полупляску, полуворожбу. Но никто не пляшет этот знойный танец лучше, чем Хуана, дочка Каламбу. Кумбию [224] умеют станцевать здесь всяко: так, как в Чепиг'aнге или как в Чок'o. Весело в таверне у Манча… Однако плачет барабанщик. Плачет Чимбомбо. Чимбомбо пленила М'eме не на шутку. Чимбомбо удалый черен, смел и прям. Старый шрам на горле багровеет жутко — значит, кровь взыграла с хмелем пополам. Барабан грохочет! Кумбия в разгаре! Меме пляшет с гринго [225] уж который раз! И, скрипя зубами, Чимбомбо в ударе — хочет вызвать гринго он на смертный пляс. Клин своей печали вышибая клином, в барабан он лупит, яростен и пьян… И чем злее сердце жжет ему кручина, тем грозней грохочет буйный барабан. Но когда вдруг гринго покидает танец, взяв под ручку Меме, что-то ей шепча, и уходит с нею, наглый иностранец, прямо в спальный номер у Панча Манча, — Чимбомбо с кинжалом, жаждуя расплаты, настигает эту парочку, как вихрь… И в душе ликуют негры и мулаты: Чимбомбо отважный отомстил за них. Барабанщик скрылся… Кумбия в таверне с той поры уныла и не горяча… Никогда отныне не бывать, наверно, кумбии бывалой у Панча Манча. Нет мулатки Меме, пылкой Меме нету… И не тот, что раньше, барабанный бой… Пусть танцуют пары и звенит монета — нет веселья, если нету Чимбомбо!

221

Деметрио Корси(р. 1899) — поэт, которого относят ко «второму поколению модернистов». В последние годы патриотическая и антиимпериалистическая тематика находит в его творчество все более отчетливое выражение. Многим стихам Д. Корси присущи разговорные и иронические интонации, он смело использует просторечную лексику, добиваясь удивительного эффекта реалистичности. На русском языке печатается впервые.

222

Тимба— род барабана.

223

Киломбо —разновидность музыкального инструмента.

224

Кумбия— негритянский танец.

225

Гринго— презрительная кличка, которой называют англичан и американцев в Латинской Америке.

Виды Панамы

Негры, негры, негры… Гринго, гринго, гринго… Магазин. Витрина. Вывеска. Отель. Чолы [226] и мулатки. Видно, не в новинку выходить им каждый вечер на панель. Солдатня. Матросы. Янки-пехотинцы. Европейцы. Гринго. Радость — через край! Кабаре. Бордели. Пьяные девицы прямо в панталонах… Вот кому здесь рай! Все тут продается. Все тут очень просто. Щедрая Панама! Нет дешевле цен. Не столица — рынок. Бойкий перекресток. Лишь Канал осталось провести сквозь центр! Кажется порою: все автомашины, кабаре, фокстроты, вся на свете грязь, гринго, проститутки, прощелыги, вина — все это свалилось, господи, на нас! Иностранцы… Чеки… В хмеле круговерти доживем до третьей, третьей мировой! Пляшут миллионы черный танец смерти… Гринго, негры, гринго… Бедный город мой…

226

Чола— метиска.

ДЕМЕТРИО ЭРРЕРА СЕВИЛЬЯНО [227] Перевод Б. Дубина

Углы

В мареве душной мглы углы теснятся. Углы… Углы… Углы ребят босоногих и вечных бед и забот. Углы, где не видят солнца: оно — из важных господ. Полощет свои лохмотья во дворике беднота. Вопит из холодных печек квадратная немота. Углы, где кашель и корчи предсмертного забытья. Углы, где серые лица. Углы — вернисаж тряпья. Чахоточная у двери… Чахоточная у двери Горланит, пьяным-пьяна. А в доме и горя мало: кому там нужна она? И в мареве душной мглы углы теснятся. Углы… Углы… Углы ребят босоногих и вечных бед и забот. Углы, где не видят солнца: оно — из важных господ.

227

Деметрио Эррера Севильяно(1902–1950) — литератор реалистической школы, поэт городских окраин. Его стихотворения, каждое из которых запечатлевает состояние «души народной», разворачивают перед читателем сложную панораму панамской действительности. На русском языке печатается впервые.

Ты на все отвечаешь «да»

Собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». Понурился, не прекословя и, что ни велят господа, собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». В ответ на гроши за работу — да, да, да. В ответ беспросветному гнету — да, да, да. Собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». Скажи, наконец, свое «нет», скажи, наконец, свое «нет» в замену всегдашнего «да». Но не говори это «нет», когда вырывается «да». А скажешь ты «да» вместо «нет» и «нет» вместо должного «да», и «да» твое станет как «нет», а «нет» твое — попросту «да». А ну! И пускай не судачат, что чести в тебе ни на грош. Нет! Нет! Нет! Что сколько не думаешь «нет», а скажешь опять только «да». Что ты все издевки снесешь. Нет! Нет! Нет! Что, мол, по заслугам нужда… Но не говори свое «нет», когда вырывается «да». А скажешь ты «да» вместо «нет» и «нет» вместо должного «да», и «да» твое станет как «нет», а «нет» твое — попросту «да». Твердишь свое вечное «да», собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да». Киваешь в ответ на злословье, а топчут тебя господа — собрат мой по крови, панамец, твердишь свое вечное «да»…

КАРЛОС ФРАНСИСКО ЧАНГМАРИН [228]

Грязь заводская въелась в эти руки Перевод М. Самаева

Грязь заводская въелась в эти руки, пропитанные потом и смолою. Кователи народов эти руки, творцы основ непобедимой жизни: воды и хлеба, ласки и стрелы. Они плоды душистые взрастили, высокие костры зажгли во мраке, они сумели в землю заронить зерно, они продели нить в иголку и, мудрые, построили корабль. На каждой тропке и на каждом камне дворца, завода, храма или фермы следы разумных пальцев, тонких нервов и капли крови, пролитой когда-то. Мозолистые, в шрамах, руки деда, которые смешали землю с кровью своей, чтоб вырастить зеленый рис. Шершавые, коряжливые пальцы, такие добрые для струн гитары или во время жалобных прощаний. Тяжелые запястья, кулаки, как десять ловчих, бредящих о чем-то и под вечер однажды — без мачете и без гитары ласковой — сраженных и умерших, подобно орхидеям у изгороди преступлений. Я помню руки матери, которым была родной земля гвоздик и роз. Чтоб хлеб добыть на завтрак, эти руки работают с рассвета до заката и раздвигают горизонты дня. Они безропотны и терпеливы, всегда добры, всегда нежны и пахнут мелисой, альбаакой, теплым хлебом. Простые героини — эти руки. Со временем их кожа зарастает морщинками, как нежными ветвями. Я воспеваю руки кустарей, крестьян, рабочих, — руки подневольных, те, что взрывают вековые стены, те, что придумали так много песен, — они мудры, умелы и могучи. Они открыли землю, сквозь гранит прорыли шахты, горные тоннели, — рабочих руки, моряков, солдат, ткачей искусных и ловцов жемчужин. Вас, руки современников моих, я воспеваю; сжатые в кулак, вы точно молоты в лучах рассвета. Вы боритесь, творите; вы — моторы, которые приводят жизнь в движенье. Вы, руки масс, стальные кулаки, вы, грубые, несущие рассвет, разбейте ненавистные оковы в Америке и в Азии, в Европе и в Африке; воспряньте, сбросьте иго, чтоб в будущем в одном рукопожатье слились все руки добрые земли среди веселых песен и колосьев, среди гвоздик и роз, среди голубок!

228

Карлос Франсиско Чангмарин(р. 1922) — поэт, рассказчик, живописец, композитор. Член руководства компартии Панамы. Его творчество повествует о тяготах и чаяньях простого люда; при этом Чангмарин избегает всякой вычурности и искусственной красивости. Автор книги «Телесные стихи» (1956).

ПАРАГВАЙ

ЭРИБ КАМПОС СЕРВЕРА [229]

Горсть земли Перевод Ю. Петрова

1

Горсть земли — от недр твоих, от линий, одиночество твое замкнувших, и от лика твоего из глины, налитого зреющим рыданьем. Горсть земли с простою лаской соли и корней беспомощностью нежной. Горсть земли, где на губах застыли кровь и смех твоих детей умерших. Горсть земли, чтобы на лбу горящем ощутить весь холод часа смерти и остаток тени тихой рощи, берегущий сомкнутые веки. Ночи апельсинового цвета, твой меридиан лесной и жаркий, благость минералов, населивших лоно твоего большого тела, лес твоей груди, твои деревья — это я любил в тебе безмерно — ты отчизна радости и боли — это я боготворил в тебе.

229

Эриб Кампос Сервера(1908–1953) — поэт, возглавлявший авангардистское направление парагвайской литературы. С годами изысканная усложненность его стиля проясняется. Лучшие произведения Кампоса Серверы отмечены искренним сочувствием к судьбе простого человека и глубоким патриотизмом. Главная книга стихов — «Искупленный пепел» (1950). На русском языке публикуется впервые.

2

Вот я снова, голый и скорбящий, брошен на скалу воспоминаний, я затерян средь излучин мрака, голый и скорбящий, далеко я от живого тока твоей крови, далеко. Мет дальнего жасмина звезд твоих. Нет ярого, ночного нападенья сельвы. Ничего нет: дней твоих с гитарами, с ножами, ясности небес непостижимой. Одинок, как крик или как камень, имя я твержу твое, и если — жду, что с этим именем сравняюсь, знаю я, что камень — это камень, и что воду изгоняет жесткий пояс твой, и что находят птицы свой приют на дереве, с которым песням и крылам не уцелеть.

3

Тучи разнолики надо мною, профили других народов четки — вдруг тебя я снова обретаю. В чаще одиночества глухого, средь слепых дорог полей и песен вижу я, как ты со мною рядом расстилаешься — в венце поблекшем, с памятью святой о гуарани. Ты — во мне, в моих шагах идешь ты, ртом моим глаголешь, мы с тобою вместе умираем — еженощно. Ты — во мне, со знаменем, с руками маленькими крепкими твоими, с маленькой луной неотвратимой. Непреложно, словно звезд движенье, все твое ко мне, в меня приходит: грива ливней, и тоска морская, и печаль бескрайняя равнины, жаждущей испить небесной влаги. Ты — во мне, а я — в тебе, навечно с язвами твоими слит. Гляжу я, как ты, умирая, рассветаешь. Я с тобою неразрывно связан, ненависти в'oроны не могут расклевать, разрушить пуповину; твой Исток и твой Итог несу я на плечах, подобно Кордильерам. Горсть земли люблю в тебе, и это счастье страсти — тоже от тебя.

ХОСЕФИНА ПЛА [230]

Все в зеркале берет начало Перевод Н. Горской

Все в зеркале берет качало. В озерной глади, равнодушной ко всему на свете, гнилушка стала радугой, а туча — островком. Все в зеркале берет начало. В обманных небесах болота высиживала ветка лунного птенца, а птица без иглы и нитки шила паруса. Все в зеркале берет начало. Подмигивала рыбе фальшивая звезда, и сочиняла музыку беззвучную луна. И на рассвете путник в зеркало взглянул и там себя увидел — призрак страшный: косые скулы, впалые виски, глаза — как водянистый студень, и лоб, похожий на могильную плиту. Он видел лишь лицо и позабыл про душу. И стали с той поры подразделять людей по цвету кожи и волос. Влюбленные уже не верили друг другу, заране ждали смерти старики, и человек цветной лишился родины и братьев, и продала красавица свою мечту. Все в зеркале берет начало…

230

Хосефина Пла(р. 1909) — поэтесса, известность которой принесла книга «Цена мечты» (1934), проникновенно воспевающая любовь. На русском языке ее стихи печатаются впервые.