Поэзия социалистических стран Европы
Шрифт:
ВСЕ РАВНО
Даже тысячу лет проживши, после смерти я буду схожа с теми, кто не родился. Даже век свой прожив счастливо, после смерти я буду схожа с теми, кто плакал. Даже запятнанная клеветою, после смерти я буду cxoжa с теми, кого хвалили. Даже память оставив в душах, после смерти я знать не буду, что меня вспоминают. Даже мудрость впитав земную, после смерти я знать буду меньше, чем ком земли у дороги. Даже доброе сердце имея, после смерти я стану равнодушнее камня. Даже радуясь ясному солнцу, не смогу после смерти выйти из мрака. И, полна сознания жизни, после смерти я знать не буду о том, что жила на свете. ОСКАР ДАВИЧО
* * *
Умер
* * *
Жизнь уплывает сквозь пальцы, Ласкаю лицо волны, Ласкаю ее волнистые пряди. Плыву в сенокосной прохладе, И в парусе – свежесть ветра. Где же на карте Недра? И даже не знают боги, Куда же – босые ноги, Куда же – пять весел, моя пятерня, Куда же несут меня. * * *
С черешней за ухом По тропке глиняной Иду за звездами. Иду за крошечными, За мерцающими,- Мои мерцающие, мои крошечные! Из апельсиновых зрачков У вас любовь, как слезы, каплет На зелень трав, на всех жучков, На всех людей, на всех щенков, На муравьишку и на цаплю,- На все, на все, как слезы, каплет Любовь из апельсиновых зрачков, Которые трепещут, И дрожат, И прячутся за мглою облаков. * * *
Глаза твои – словно озера, Уснувшие под небесами. В чешуйчатой ряби узора Волна шелестит волосами. Под веками, в глуби нездешней - Испугов багровых спиртовки. Твой взгляд – соблазнитель с черешней В губах близнеца-однокровки. В глазах твоих – дебри, погоня, Оленья охота, облава, Хохочет листва в небосклоне, И машет оленю дубрава, Машет своим ароматом, Ветром зеленоватым, Холодной жутью дождя и звезд, Пламенем вечности в полный рост. * * *
Здесь мало любви, Дайте больше любви, Несметной любви, Воздушной и светлой любви, Любви – как досыта хлеба, Любви – как ясное солнце с неба, - Чтоб вынесла поодиночке Всех, кто гниет в одиночке, И выпустила, друзья, Там, где любовь моя, Любовь – свобода моя, Дышит в солнечной точке. * * *
Еще дышу. Еще рассвет. В оконце, где рассвета нет, Последний раз последний взгляд Бросаю в поле наугад. Я в юности мечтал в избытке На дыбе умереть от пытки. В молчанку смерти, в прочерк мук Иду один. Безмолвен рот. Последний в горле умер звук. Моих друзей живой оплот Я оставляю здесь, вокруг. За мной – надежды силуэт, За мной – навеки мой рассвет, Мой вечный день. Я не один. Со мною – братства мощный дух. Со мною – солнце, Воздух, луг, Со мною – свет любви, Со мною – все недосказанное мною, Все, чем я обладал при жизни, И все, что знаю в утро казни. ПИСЬМО ИЗ СЕРБИИ
Товарищу Карлу Марксу или еще какому-либо товарищу из Рабочего Интернационала Сретен Анджелкович посылает письмо из замкнутого круга маленькой Сербии. Корчму здесь найдете на всех дорогах, А фабрика – одна на всю страну. На каждый округ - сотни острогов И узников сотни тысяч. Здесь князь и фабрикант – владыки края, Класса палачей вожди. Живут здесь по-турецки. Жизнь такая - Пей да бранись. Эх, спрячь тоску в груди! Министры пьют кофе, едят калачики, потом начинают всех мордовать. Привозят гувернанток-австриячек И лезут тихонько к ним в кровать. «Взятка?
Можно бы! Спасибо, данке. Ведь мы не якобинцы. Трудимся за грош - Оклад невелик. Нет счета в банке. Итак, берешь или не берешь?» Чиновнику – динар. Практиканту – гроши. «Эх, на деньги все жадны, господин Срета»,- А ругнешь их, ответят: «И гроши хороши!» Или: «Чиновнику лошадь нужна и карета!» Глаза его – пасть, душа – потаскуха. Как тут человеку беды избежать? Люди, нафабрив усы от уха до уха, Служат, как собаки. Долго ли ждать мятежа? Ах да, экспорт свиней. Ввоз быстрей идет, парадом Под оркестр – знакомый мотив несложный. Играйте! Сербия пятится задом С радостью прямо в бумажник кожаный. Книги? Прочь! О зиме еще думать рано. И щелок в лавках еще продают. Господа валяются в тени платанов, И слюнки у них текут. Позавтракав, мечтают об обеде. Пообедав – об ужине. Что новенького? Голубцы? «Нет, сотэ из почек!» «Распустить пояс! Молодец!» Как жрут дружно! А с нами кто? Темнота? Рабочие? Безвольные люди. Классовое сознание – у кого есть? Господа в раю своем мучаются от одышки. Если кожу дерут – дерут на совесть. Кроме этого, пьют, едят и дуются в картишки. Что там? Флаг спускают? Ждем спасенья напрасно? Тьма легла неподвижная, глубокая. Друг далекий, там за Дунаем босая, безгласная, Вся в крови чавкает Сербия одинокая. Бунт? Где пролетарии? Где рабочие? Не созрел революции плод. Восстанье? Подмастерья да школьники. Чиновник не хочет. Все остальные у нас крестьяне. Но все же. И тут каторга и бой. И тут выбивают искры из оков. И село нас заметило: сквозь боль Звезда полыхает над каждым снопом. А муки? Пусть Сербия не покорится. На все четыре стороны гайдуков направлен взор. Сербия из засады косится На залитый солнцем тюремный двор. ХАНА
1 Я охотничий сын, и когда подошло мое время, я влюбился в Хану, взбалмошную девчонку, дочь торговца печального, вдовца-еврея, содержавшего возле кладбища трактир и лавчонку. Как ракета над лесом, надо мной она заблистала, и стал я ходить, как слепой, разводя руками. И любовь моя стала как мир, и поэтому стала маяком и спасенными им моряками. От нее глаза мои загораются блеском, в ней и море колышется, и рыбы, и сети, от нее водопады свергаются с гулом и плеском и стрекочут кузнечики, словно птицы и дети. О, чего только я не видел этой весною, с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой! Все, что пито было не мною и разбито не мною, я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой. Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье, которая вдруг воскрешает и выводит на сцену всех погибших и потерпевших в море крушенье, и ломает решетки, чтобы лбом я – о стену и о небо, до которого некогда пальцем доставал, и до солнца – когда это солнце, и кости, и могильщика даже я сделал у нас постояльцем и в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости 2 Когда над весами я увидел ее груди тугие, между мылом и апельсинами разглядел подробно, я понял, что она прекраснее, чем все другие, и вся она, как ее губы, и вся съедобна. О зрачок ее – зернышко перца в полдневном зное, притягивающий, лаская и не отпуская! Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное, в эти ноздри и в грудь, что как буря морская! Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают, играя эту гармонику с блестящими пуговками – сиянье ее золотое!– Этот колодец, наполненный радостью до самого края, это животное, здоровое и молодое. Когда к губам моим прижимает она свои губы, я плыву по ветру, побросав паруса и тросы,- потому что ее объятья просты и грубы, как еда дикаря, как еда, что едят матросы. Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи, и ресниц ее – занавеску, что так нехотя поднималась, и зубы ее, процеживающие неторопливые речи, и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.
МИРА АЛЕЧКОВИЧ
ТИШЕ, МАМА…
Я включу приемник. Тише, мама… Мы в гнезде осином – островок. Бьет огонь из ящичка упрямо, а за ним - весь мир… Он так широк! Слушай же. Не пропусти ни слова… Только знаешь – это не слова: это, чтоб взлететь могли мы снова, крылья нам с тобой дает Москва. …Телеграф стучит, и ты – на месте: лента, весть за вестью, день за днем. Но все нет, все нет во тьме той вести, чтоб рассветным вспыхнула огнем! На людей глядишь, слезу роняя: где ж надежда? Проблеск первый где ж?… Теплых слез не проливай, родная,- под Москвой и наш пролег рубеж. Кремль стоит – и держит оборону. И рассвет надежды нашей – там. Вновь с любовью руку твою трону - веру потерять тебе не дам. 1942
БЕЛГРАДСКАЯ БАЛЛАДА
Вышел ребенок с ведерком – в доме воды не осталось, а от ребенка с ведерком – туфелька только осталась. Фашисты бродили без цели. Над чем-то смеялись и пели, плыл снег ослепительно-белый, и все купола побелели. Наставшая тьма означала ночи холодной начало… Дитя не вернулось… и тихо вода у колонки журчала. Мать выла – зачем я сказала, что в доме воды не осталось. У колонки, где струйка журчала,- там туфелька только осталась.
Поделиться с друзьями: