Погода на завтра

Но, во всяком случае, точно скажу, что при первом обмене взглядами особого впечатления она на меня не произвела: обычная девица лет восемнадцати, что называется, видавшая разные виды, в меру красивая, в меру наглая, в меру выпившая (потом я узнал, что как раз это-то «в меру» было для тех ее времен фактором довольно-таки необычным), хотя и из наших, из неформалов то бишь, но вряд ли радикального толка (я сам, впрочем, экстремизмом не страдал); а, в общем, нельзя сказать, что бы она мне понравилась.

Однако, судя по тому, как равнодушно скользнула она мимо меня взглядом, я ее тоже не зацепил, да и действительно, с чего бы, в ролях Ален Делона никогда не подвизался, человек по натуре и так-то не слишком общительный, почему даже и среди столь близких мне по духу людей, что собирались у Ленина, увидеть меня можно было нечасто, а в тот вечер и вовсе был очень не в настроении. Она же была достаточно хороша, чтобы не нуждаться в случайных кавалерах, так что в этом плане я для нее интереса представлять не мог… Впрочем, вряд ли все же она приняла меня за совсем уж зеленого новичка: не знаю, не знаю. Скорее всего, ей было вообще все равно.

Вяло пожимая ладошкой протянутую мной руку, как было здесь принято, она скупо представилась:

– Нинель, можно Nett, – я назвал свое имя, и процедура знакомства на том завершилась.

По правде сказать, у Ленина я появился в тот день не просто так, я искал там Лерку, давнишнюю мою знакомую, с которой нас связывали постельно-приятельские отношения. Вообще-то это как раз та предыстория, которая последующих событий никак не касается, ну да ладно уж, черт с ним… Помнится, Лерка была еще тем кадром, и, несмотря на значительный срок нашего общения, ни о чем серьезном речи у нас никогда не заходило, ее вряд ли устроили бы моя привычка к одиночеству, напряженный график работы-учебы и длинная вереница хлопотливых родственников за спиной, в свою очередь, я никогда не смирился бы с ее истеричностью, непрекращающимся и бессмысленным враньем на каждом шагу и чисто бабской дуростью, но пока мы просто время от времени спали вместе, меня все это почти не касалось. Наверное, я вообще не желал тогда ничего «серьезного»… мне было тепло и уютно в том шелковом коконе, который я себе с таким трудом и тщанием сплел. И как раз сегодня я на Лерку был изрядно зол, она выкинула один из обычных своих фортелей – клятвенно пообещала прийти и не явилась, – а я, само собой, таких ее штук не любил.

Ей-богу, странно и почти дико сейчас воскрешать в памяти тогдашний антураж моей жизни, так далеки кажутся теперь все эти события, люди, проблемы. Целая эпоха моей личной истории навсегда ушла в прошлое. Да…

В общем, в тот вечер я был абсолютно не в том настроении, чтобы взять и ни с того ни с сего приволокнуться за какой-то в меру наглой и красивой девицей, хоть бы даже от скуки или чисто спортивного интереса, так что Нинель или, как ее чаще называли, Nett, как-то выпала на время из моего поля зрения – как раз до того момента, как взяла передававшуюся из рук в руки гитару. Обратила она на себя мое внимание тем, что заиграла «Агату», которую я тогда уже слушал довольно активно, да не «Как на войне» и даже не «Два корабля» или «Ковер-вертолет», самые популярные среди рокеров-неагатоманов песни, а «Грязь», вещь, безусловно, сильную, но не столь известную и для исполнения непростую.

Ты в первый раз целуешь грязь,

Зависая на ветру.

Ты готовишься упасть,

Набирая высоту за высотою… Вы-со-ту!..

Заинтригованный и удивленный, я подошел поближе, думая разочароваться, но нет, это была «Агата», настоящая «Агата», моя, только почему-то женским голосом и под гитару, без всяких ударных и столь любимых группой техно-штучек, и, тем не менее, настроение было передано, и драйв, и динамика, и смысл, даже странно, но все это было, и это при том, что «агатовские» композиции считаются для исполнения одними из самых трудных: не из-за того даже, что пальцы не поспевают, голос не вытягивает…

Но играла Nett хорошо, и это тоже было странно, девушки редко хорошо играют, и голос у нее был настоящий, сильный, «правильный», то есть подходящий к музыке – приятное издевательское меццо-сопрано… Я попросил еще, и, мило улыбаясь мне в лицо (нехорошая это была улыбка, по правде сказать, неласковая), она спела еще, кажется, «Насилие» и «Снисхождение», с каждой песней заинтриговывая меня все больше: я никак не ожидал, что за фасадом такой вот пустяшно-красивой внешности и пивного хмеля могут оказаться какие-то мозги, а, тем более, приверженность моей любимой музыке. Может, конечно, у меня предубеждение, но для меня второе уже подразумевает первое; я вообще давно вывел для себя (хотя наверняка кем-то это было сказано до меня еще во времена палеолита, но из-за подобных идей не принято как-то брызгать пеной в суде, напирая на закон об авторском праве) своеобразную формулу отторжения социумом, простую, правда, как яйцо – надо быть всего лишь не таким, как все. На практике это означает, что в неформалы уходят либо отморозки, либо люди по меньшей мере мыслящие (что, по нашим временам, согласитесь, редкость не меньшая, если не большая), представители так называемой серой массы, читай: пресловутого обывательства, – в неформалы никогда не уйдут, идеалы у них, так сказать, несколько иные. Представителю серой массы вполне достаточно жрать, испражняться, спариваться, «возделывать свой сад» и смотреть «Санта-Марию» по телику или там какую-нибудь новую американскую комедию, больше представителю серой массы на самом деле ничего не надо. Дай ему это все – и он будет доволен и вполне даже счастлив, и в вечерних молитвах будет просить лишь об одном: дабы не прекратилось его беспечальное существование… Впрочем, рок – не единственная тропинка для желающего пройтись по острому лезвию конфликта с социумом, и, слава богу, что не единственная, слава богу, что есть люди, которым всегда будет мало просто жрать, испражняться, спариваться и смотреть пресловутую «Санта-Марию», слава богу, что даже если какие-то дороги исчерпают сами себя, всегда найдется кто-то, кто выдумает новые…

Но может быть и так, подумал я вдруг устало, что когда-нибудь мы задавим сами себя, ведь нас так много и мы все такие разные: анархисты, пацифисты, нацболы и просто люди, которым нравится слушать музыку со смыслом. Даже с религией полный разброд, ведь только здесь можно увидеть и закоренелых атеистов, и православных, и сатанистов, и даже пару-тройку язычников, впрочем, язычество да сатанизм – это несерьезно, это детские шалости, не наиграться все ребятам никак – и это пройдет… Дай-то бог только, чтобы никогда не было среди наших раздоров, на этой почве или иной, в основном ведь наши – хорошие люди, что ни говори…

А Nett играла что-то еще, и, помнится, мне вдруг на мгновение стало грустно: неужели же так плохо разбираюсь я в людях, что принял эту девчонку, такую родную, такую симпатичную, за стандартную ляльку-дурочку, у которой ни одной своей мысли и только Большая Розовая Мечта за пазухой, о которой так приятно поболтать за вечерним чаем с любимыми подружками. Таких можно было встретить даже здесь, такие умудрялись проникать в самые закрытые тусовки, под ручку с обалдевшими парнями, восторженно склонив пустую головку на чье-то с готовностью подставленное плечо… Хреновая же у меня все-таки интуиция, если я мог так ошибиться.

В тот вечер я пригласил Nett к себе, в свою однокомнатную холостяцкую берложку-девять-один-один, и, внезапно прекратив улыбаться, уже совершенно протрезвевшая, она согласилась. Тогда я уже знал, что у Ленина она появилась почти случайно, с какой-то совершенно левой приятельницей, сгинувшей куда-то еще до нашего собственно «знакомства»… Так что, может, и была в нашей встрече какая-то предопределенность, не знаю.

Всю ту ночь мы просидели на кухне, как школьники, пили бесконечный чай, говорили о чем-то, о своей жизни, роке, об одиночестве и разных дурацких идеалах, до хрипоты спорили, не стесняясь в выражениях, орали друг на друга… Странно, но между нами оказалось куда больше общего, чем можно было бы подумать, не только «Агата» и истая нелюбовь к серой массе. И еще Nett нисколько не напоминала мою постельную приятельницу Лерку, вообще не напоминала моих знакомых девушек, и это было неожиданно и так приятно. Она и не думала заигрывать, как будто вообще этого не умела, как будто это ей просто в голову прийти не могло, и это тоже было так хорошо, и только во время наших долгих обморочных споров я вдруг замечал у нее в глазах уважение, и даже как-то стыдливо гордиться начинал, понятно было, что уважает Nett очень немногих, и еще замечал пронзительное, острое любопытство, но любопытна она была страшно, без меры, и как раз это прочесть в ее лице было легко. Она ушла наутро, у нее ведь тоже была работа-учеба, несмотря на усталость и покрасневшие глаза, как-то ставшая еще более красивой и притягательной, и мне уже казалось, что я ее знаю чуть ли не всю жизнь, и ужасно не хотелось расставаться…

Мы стали встречаться – два усталых интеллектуала, много всякого разного повидавших в жизни, два похожих и, на самом деле, очень одиноких человека. Пускай даже наше одиночество было добровольно избранным, черт возьми, от любого одиночества остается мучительно-горький привкус желчи во рту – даже от такого, от добровольного… Любое одиночество ведь начинается с невозможности понять тебя окружением, с пресловутого отторжения социумом, даже если социум состоит из двух или трех человек; и как же жалел я порой, что, несмотря ни на что, для нас почему-то остается важным мнение этого окружения, что человек – животное общественное, стайное, стадное… Мне казалось, это сближает нас с серой толпой. И, наверное, что это действительно сближает нас с ней – потому что, если на то пошло, все мы вышли из толпы, из детей, из самых низких потребностей, из неразличимого гомона голосов, из неразбираемого мельтешения масок и лиц, лиц-масок и только масок, и только лиц, и уже и не лиц, и не масок, уже каких-то страшных звериных ликов и животных оскалов – ведь даже самый лощеный джентльмен лондонских гостиных девятнадцатого века оставался животным, мы же только учимся скрывать это, приспосабливаемся, изобретаем сложнейшую структуру условностей и приличий: это нельзя, а это тем более, ну а это уж так и быть… Мы так любим скрывать нашу главную, звериную, суть, то, на чем держатся все наши самые нежные чувства и логически завершенные построения правильных и изящных форм, но ведь именно эта суть и есть наше коренное, истинное, настоящее…

Быть может, из-за этого-то страха – страха обнажить все самое простое, физиологическое, от нас почти не зависящее и нам неподвластное, – мы с Nett не спешили доводить все до постели. Боялись не довести, а свести, в горячке утратить странное родство, так неожиданно нами обнаруженное (так уж вышло, что койка у нас ассоциировалась с чем угодно кроме родства). Как неизбалованные подарками дети боялись потерять блестящую елочную игрушку… До чего мы с Nett были тогда наивные, подумать страшно, а ведь, казалось бы, взрослые, умные люди… Наверное, все оттого, что развеселая наша юность и улица, бывшая когда-то нам обоим домом, и шпана, служившая когда-то едва ли не семьей, совсем как-то повыбивали из нас любой романтизм, и принять «нормальную человеческую любовь» мы просто не могли. Вот и искали судорожно в любой случайно прорвавшейся мелочи извращение, и доискались же, что интересно…