Погода на завтра
Шрифт:
Поколебавшись минут пять и выкурив сигарету, я постучался в ближайшую дверь.
Никто не ответил. Вообще-то именно так все и должно было быть. Окончательно я убедился в том, что попал по адресу, когда оказалась не заперта входная дверь. Что ж, меньше проблем. Живой хозяйка себе такого бы наверняка не позволила.
Хотя афишировать свое присутствие и не следовало, я зажег электрический свет, мысль передвигаться на ощупь совершенно меня не привлекала. Дом сестры изнутри выглядел вовсе не так убого, как могло бы показаться, судя по району, в котором она жила. Однако ясно было, что больших да и просто хороших денег она никогда не зарабатывала.
Это
Дар не предполагает житейской практичности. Слишком много от духа, это никогда не шло на пользу бренному земному существованию.
Тесно уставленные книжные полки… Зачитанный Мандельштам, Бунин, Цветаева. Несколько книжек с фантастикой, Достоевский. Так, кажется, картина ясна.
Я прошел на кухню. Она там и висела, искаженное мукой лицо, растрепанные волосики, окостеневшие ноги в желтых носочках… Хоть я и ожидал встретить что-то подобное, но такое… Неожиданно закружилась голова, и я даже обрадовался, захотелось потерять сознание.
Но я остался стоять.
Я почему-то думал, что сестра окажется пожилой женщиной, в крайнем случае средних лет. Но к тому, что ей, возможно, не будет и восемнадцати… нет, к этому я готов не был.
На мгновение утратив профессионализм, я судорожно дернулся, полез снимать, вынимать ее из этой несправедливой, гадкой петли и только потом догадался пощупать кожу. Она была холодной, как лед, ну конечно, прошел уже, наверное, не один час.
Но я все равно ее снял, эту маленькую, худенькую девушку, носительницу большого Дара. Он и правда был большим, я чувствовал его даже сейчас, через несколько часов после смерти.
Мой собственный малый Дар – это было даже смешно в сравнении с тем, что владело ей, но никакой зависти я не чувствовал. Этому нельзя завидовать, ведь нельзя завидовать неизлечимой болезни, тихо и мирно живущей в теле носителя, но все равно неотвратимо ведущей его к гибели.
Конечно, не всегда все заканчивается так глупо, как в этой чертовой петле, но это – один из самых распространенных сценариев.
На изрезанном ножом кухонном столе лежали последние строчки сестры. Смешные, горькие, с размашистыми цветаевскими дефисами.
А я Мать-Земля
На хрен не нужна
В этот черный – час –
Никому из – вас!..
И небрежная подпись под этими строчками – «Нонна Юрьева». Значит, вот как тебя звали, маленькая сестра с непропорционально большим Даром. Я почувствовал горечь во рту и посмотрел на нее еще раз.
И ты еще ощущала себя чьей-то Матерью!..
Тяжелая челка на широком и оттого детском лбу, обижено изогнутый рот, навсегда утратившие свой свет глаза. Согнутые в локтях и коленях руки и ноги, не оформившаяся толком фигура, отвратительно неестественная узкая полоска на шее. И кто-то еще мог тебя ненавидеть?!
И эти трогательные желтые носочки на узких ступнях…
Как мне ни не хотелось этого делать, но пришлось искать Метку. При жизни ее никто не видит, даже наделенные Даром, после смерти ее способны увидеть все. И Дар тут уже не имеет никакого значения.
Иногда ее называют Знаком, Клеймом, Печатью. Мне всегда казалось, что Метка – наиболее верное слово.
«Бог шельму метит…» Помните такую пословицу? Это про нас.
Вот только
я ума не могу приложить, зачем Он это делает.Метка может находиться где угодно. К счастью, я нашел ее быстро – на затылке, там, где густые темные волосы становились нежным мягким пушком. Я был рад, что мне не пришлось искать ее под одеждой, мне не хотелось касаться интимных частей тела Нонны, трогать ее там, где ее, возможно, не трогал ни один мужчина.
Быстро достав пакетик с шипучей смесью, я обработал Метку и с минуты две наблюдал, как она исчезает, становясь просто бледной незагоревшей кожей. Вместе с Меткой исчезли последние крохи Дара, которые еще хранило это существо.
Вот и нет больше того, что так тебя мучило, Нонна Юрьева.
Хоть мне и было противно это делать, но пришлось водрузить тело обратно. Не должно остаться никаких следов.
Отвернувшись от тягостной картины, я вышел из темного дома.
«А я Мать-Земля!..»
Да какая ты и вправду что на хрен Мать-Земля, ты теперь никто, ничто, тлен, прах, пепел, а о пепле не принято плакать… Даже я со своим профессиональным чутьем не чувствую ничего, что осталось бы от тебя. Не знаю, существует ли она, пресловутая душа бессмертная, но в любом случае самоубийцам гореть в аду, хоть я и не сторонник догматического христианства…
Раздираемый болью и горечью, я гнал вперед свой автомобиль, не боясь попасть в аварию, напротив, я, наверное, подсознательно желал этого, чтобы вот так, как маленькая сестра Нонна…
Но мне упорно везло в эту ночь, а может, просто Он не был столь ко мне милостив.
«Как же можешь Ты, – говорил я, нещадно выкручивая руль несчастной машины, – как же можешь Ты позволять рождаться на свет им, тем, чей Дар в сотни, в тысячи, да в миллион раз превосходит то нищенское подаяние, что заложено в остальных… Подаяние, с брезгливостью отвергаемое! Как можешь Ты сознательно приносить их в жертву, отдавать на заклание жадной толпе, как можешь Ты спокойно после этого существовать…»
«Так надо», – говорил мне Он, когда под мягкими шинами холодными брызгами разлетались лужи.
«Что надо? – смеялся я Ему в ответ. – Зачем этот дрянной спектакль, ведь сотни зрителей окажутся рядом и ничего не поймут, только презрительно посмеются. Другие, может быть, ужаснутся и скажут: «Все беды от книг», – неужели же Ты этого добиваешься? Неужели же это Тебе может быть… приятно?»
«Так надо», – говорил он мне, и горький воздух врывался в салон машины, я открыл окно, мне нужен был этот воздух, чтобы не задохнуться.
«А даже если кто-то что-то и поймет, о чем-то задумается, даже станет ненадолго лучше, не слишком ли высока цена? Ведь Нонна была такая живая и теплая, я это знаю точно. И вот ее уже нет, и она не напишет больше ни строчки, неужто этого Ты хотел? Ведь она тоже была Твоей дочерью, неужели среди детей могут у Тебя быть любимчики? Это слишком отвратительно… я не верю! А она, маленькая сестра, худенькая несозревшая девочка, она ли виновата в том, что не удержалась на краю пропасти, не справилась с Твоим не в меру щедрым, уж слишком богатым Даром? Быть может, что Ты вовсе не Тот, о Ком мы всегда думали и от которого так яростно отрекались?.. Быть может, что Ты – совсем иной, что мы все угадали с точностью до наоборот, что Ты, – тут я начинал шептать от святотатственных слов, – Тот самый, Первый Отрекшийся, с громадными черными крылами за спиной?.. Ты – наш истинный Отец, и полмира под каждым твоим крылом. Неужели так?»