Погода на завтра

Ей пусто и грустно. Хочется чего-то большего, хочется быть молодой, любить самозабвенно и искренне.

Ему все надоело. Надоели эта женщина, эта квартира, эта жизнь. Он злится на неудачи, силится что-то изменить, но за годы растерял и решительность, и дерзость ума.

Она смотрит в его глупые глаза, в которых светится только один огонек –значок с денежкой, как из мультиков про Тома и Джерри, – и содрогается от отвращения. Да если бы не он!..

Он замечает ее дрожь и начинает почти ненавидеть ее за это. Если бы двадцать лет назад он не был таким трусливым сопляком!..

Говорит:

– Холодно?

– Батареи, наверное, барахлят, – отвечает она, желая оказаться как можно дальше отсюда. Но просто отворачивается. У него появляется почти непреодолимое желание задушить его. Поэтому отворачивается. Тоже.

Старик (Зеркало)

Осень.

Падают листья.

Шуршат автомобили.

По улице идет старик.

Тяжел путь. Тяжела трость. Тяжелы ноги. Слаба старость.

Идет старик.

Тяжело. Сердце стучит.

Идет старик.

Падают листья.

Шуршат автомобили.

Дойдет?

Она ждет

Она знала, что он придет. Придет, когда она будет есть, спать или работать, но придет.

Он откроет дверь и скажет: «Здравствуй, я пришел к тебе». В ответ она улыбнется: «Наконец-то. Я ждала». Они будут долго пить чай на кухне и смотреть телевизор, они будут долго целовать и любить друг друга.

У него позади – дорога, полная невзгод и печалей, но, когда он придет к ней, он забудет о печалях. У нее позади – длинные ночи и дни, объединенные одиночеством и молчанием, но, когда он придет к ней, молчание прервется.

Она ждала его, как было завещано ждать, долго, со сжатыми зубами, прямо, гордо. Ей было трудно – да, но она знала, что он придет, и это знание искупляло все.

Ей говорили: «Не жди!», – но она была упряма, и упрямо кричала, разрывая тьму: «Жду!»

А он не пришел. Просто не пришел, потому что родился раньше или позже нее, или его закрутила другая история, другая жизнь. Она успела простить его, но перед смертью завещала ждать, как ждала она.

Зачем?

Ты и все твои тени

(Рассказ полоумной)

Каждый день я прихожу к тебе – любоваться. И хотя ты везде, всегда со мной, я каждый раз открываю тебя снова, до беспамятства, до темной, пугающей и манящей бесконечности. С твоим уходом капля по капле утекает из меня всякое оживление, радость. Остается мутное отчаяние да тщетные попытки преодолеть надвигающийся поток забвения, в котором так легко утонуть.

То, что происходит со мной, когда я вижу тебя, и смутные отблески чего заставляют меня плакать от бессилия возвратить прошедшее, когда рядом со мной тебя нет, – это не любовь. Скорее блаженная способность чувствовать жизнь, осознавать себя в этой жизни, себя по отношению к тебе.

Ты и есть тот мир, в котором я живу. Не скучно-вялое значение окружающей среды, а то, во что можно окунуться, как в воду. И, как вода, ты бываешь спокойно-ласков, и, как вода, обжигающе яростен, подобно воде же, замерзаешь в лед, только на дне твоего океана бродят смурные тени и страхи. Одна из таких теней – я.

1999-2000

НАБЛЮДАТЕЛЬ

Памяти В. В. Набокова посвящается

Мои прелестные картинки, мои неприметные чудеса, мои скромные радости незаметного человека. Мои уютные книжные полки, на которых ютятся мои грозные и бурные друзья. Всегда большие и порой громадные, до слез, до полного ослепления в жадности посмотреть на солнце…

Мои ласковые перелетные бабочки легких белых пальцев, касающихся чьей-то головы, в соседней комнате – за стенкой. В этом, собственно, вся моя жизнь – чья-то другая жизнь, близко до неправдоподобности и этакого брезгливого дискомфорта, чья-то другая жизнь в соседней комнате.

Скромные неприметные радости подслушивания и подглядывания, умное наблюдение человеческих сценок этого огромного, изумительного театра. Неприкосновение смерти и отчаянное, по-волчьи голодное желание жить, мелкотность людской зависти и безынтерестностность искорки нереализовавшейся зависти человека, проходившего мимо и случайно заставшего некрасивую семейную сцену: нетрезвого хрыпящего мужа и злую, ядовито-колкую, перепуганную жену. Свидетель «скандала» проходит мимо, отводя глаза, он уговаривает себя не видеть и в скором времени в самом деле забывает о случайном инциденте в парке…

Мне нравится ощущать себя агентом иностранной державы, засланным для сбора информации да так и забытым за давностью лет. (А железный занавес уже рухнул, а государства давным-давно уж подписали мирный договор, а сбор данных все идет…)

Я наблюдаю. Все свои восемьдесят шесть лет я наблюдаю за людьми. За столь долгий срок у меня не осталось ни идеалов, ни идей, ни принципов. Семья и друзья потерялись так давно, что я уж и не знаю – были ли..? Я вполне довольна своей участью полуобнищалого пенсионера, меня не тревожат по ночам политлозунги былых времен, моя комнатушка в коммунальной квартире кажется мне вполне сносной, и я позволяю себе лишь одну роскошь – наблюдение за людьми. Впрочем, они, люди то есть, так увлечены собою и своей деятельностью, что никогда не проявляют любопытства либо изумления тем фактом, что некая скромная старушка как-то уж чересчур близко подбирается к ним… Я думаю, лишь немногие, и все больше безумцы либо поэты, из моих подопечных начали догадываться о том, что за ними наблюдают… Я всегда была очень осторожной.

Ах, вы и не подозреваете, какие вещи ведомы этому сухонькому «божьему одуванчику», этому «в чем душа только держится»! Какие тайны людского бытия доступны мне, какие призрачные наслаждения сулит знание сокровенного чужих душ, какая неизбывная сладость есть в том, чтобы бесшумными шагами старческой немощи добраться до одной из комнат нашей общей квартиры и жаждуще припасть ухом к замочной скважине!

Наш дом стар, я бы добавила, он стар и равнодушен, ибо повидал слишком многое, чтобы протестовать или восхищаться. Весь он состоит из ставших редкими в последнее время «коммуналок». Большинство комнатушек сдается молодым парам без собственного жилья либо людям без постоянного дохода, хотя некоторые живут здесь годами – например, я.

О этот дом! Мы с ним уже так давно, что почти сроднились до отождествления. Постойте-ка. Двадцать, тридцать лет?.. Неважно. Были времена, когда я – еще молодая – и дом – уже старый – являлись лютыми врагами, он защищал своих жильцов от моего острого и, возможно, преступного (с людской точки зрения, которую я не принимаю) взора и отторгал меня, но я упряма, и пришел час победы, правда, к этому моменту я сама сделалась стара, как этот дом.

В нашей квартире пять комнат: я, молодожены Оля и Витя, Вера Квасцова со своей несовершеннолетней дочерью, паралитик Хорьков и его жена Василиса и, наконец, последний, брошенный супругой Леонид Корькин. Ах, сколько я о них знаю! Сколько тайного и ранимого поведали мне хрупкие, обшарпанные стены нашей квартиры!

Я помню ночь, когда из комнаты Квасцовых неслось глухое рыдание непоправимого, помню бледную, нервическую дочь Веры, знаю, что был тяжелый и горький аборт. Знаю, что Вере теперь никогда уж не дождаться внуков…

Знаю, что Корькин грозился убить жену, знаю, что почти исполнил свое обещание, но в последний момент помешали, и как нелегко было замять дело и упросить потерпевшую не доводить до суда, знаю, что каждый месяц он исправно отправляет на адрес ветреной супруги некую сумму.

Знаю, что Василиса почти ежедневно посещает соседний квартал, а конкретнее разбитый кирпичный дом с черемухой под окном, где у нее подрастает малолетний сын и где ее всегда ждет статный мужчина лет сорока пяти…