Поле Куликово

Воины, не сходя с коней, рубили прицельные желоба машин и метательные устройства, расхватывали из ящиков свинцовые пули-шары, которые годились для пращей, имевшихся у многих пешцев.

– Татары!..

Лава ордынской конницы галопом шла на три русские сотни, гоня впереди себя аланов и касогов. С боков, отрезая путь отступления отряду, толпами мчались вражеские пешцы, среди них мельтешили конники. С машинами было покончено, Копьё крикнул:

– Прорубаться назад!

Воины, чьи кони были убиты стрелами и пулями баллист, сбросив доспехи, уцепились за стремена товарищей и бежали в середине отряда. Пехота врага успела сомкнуться, и передняя сотня, вздыбив коней, послала их на вражеские копья и аллебарды - кто-то должен был ценой жизни проложить другим дорогу к спасению...

Всё произошло так быстро, что Хасан, отирая меч, с изумлением поглядывал в сторону разрушенных машин, валяющихся вверх колёсами. Но в его сотне теперь недоставало ещё пяти всадников. Десяток он потерял во время первой атаки.

– Славно, князь!
– крикнул Копьё.

Хасан потерял уже пятнадцать всадников из сотни, а ещё не скрестил меча ни с одним ордынцем. И это тревожило Хасана.

Серая грозовая волна устремилась от Красного Холма на большой полк, и Хасан издали узнал стяги и значки тумена Темучина. Ордынцы сметали потрёпанных вассалов, либо вовлекая в свой вал, либо давя. На поле, от места, где стоял русский передовой полк, до большой рати лежали и ползли тысячи раненых. Плач, стоны, крики о помощи и молитвы на разных языках воем вливались в гул сражения. Но когда прошёл этот серый вал, позади него стало тихо...

Ополовиненные ряды фряжского легиона не достали левого фланга большого полка, где стояли звонцовские ратники. На этот фланг обрушились ряды ногаев и буртасов, спешенных и конных ордынцев из тумена Бейбулата. Юрко Сапожник и Алёшка Варяг, чьё соперничество в ратном деле уже подметили звонцовские шутники, стояли во втором ряду, один за дедом Таршилой, другой за кузнецом Гридей. Юрко не понимал, откуда пришло к нему молодецкое веселье, обострив взгляд, налив руку железом, едва серые, сверкающие сталью тучи врага покатились на русский длинник. Может, оттого, что Юрку казалось: на него сейчас от холмов Непрядвы смотрит Аринка и видит каждый его жест, слышит каждое слово, и с Аринкой Юрком любуется её синеглазая подруга, невеста Васьки Тупика, богатыря, о котором ходят легенды и который теперь при государе - это Юрко утром своими глазами видел... Как же смеет эта орда рваться к Непрядве, к русскому лагерю, где находится его любимая жёнка, а с ней и тот, кого она носит под сердцем, другой Юрко, ещё не родившийся! И его жёнку они хотят убить вместе с тем, неродившимся? Её душить арканом, волочь в грязи, кинуть в невольничью телегу и продавать, как товар?.. Он чуть расставил ноги, крепче упёрся ими в землю Куликова поля, поудобнее перехватил сулицу, вперился взглядом во вражеское войско, выбрав идущего на него врага, кривоногого, широкоплечего, с морщинистым сухим лицом и узкой пегой бородкой. Никогда зрение Юрка не было столь острым - он издалека поймал взгляд врага из-за приподнятого круглого щита и не отпускал этого взгляда. Казалось, вся Орда сейчас вперилась в Юрка, ломала его взгляд, заставляла опустить голову, но Юрко не отводил глаз. Солнце играло в белой стали плоского кривого меча, положенного на плечо ордынца, и этот меч соединил блеск всех мечей Орды, грозя Юрку, но и теперь Юрко даже не прищурился. Свистели стрелы, вскрикивали раненые, а Юрко выцеливал прикрытую толстой кожей грудь врага, плоское переносье над краем щита, кривые ноги, обутые в мягкие сапоги из сыромятины, до плеча обнажённую правую руку - Юрко искал слабое место, чтобы поразить сразу. Этот враг стал для него средоточием чужого войска, он нёс всё зло Орды, и стоит его остановить - Орда остановится.

...Сулицы сыпанули по вражеской рати, как тяжёлый невиданный град. Чья досталась выбранному Юрком ордынцу, он не понял, но враг оказался перед ним, уже без щита, с разинутым в крике ртом, с кривой саблей над головой, и его глаза были теперь круглые, дикие, они готовы были поглотить Юрка. Чей-то визг полоснул по сердцу, и Юрко потерялся в крике врагов, - казалось, один-одинёшенек стоит в широком поле перед громадой Орды Мамая. Но вот вся русская рать голосом деда Таршилы ответила не менее яростным криком:

– Ура-а-а!
– и все двинулось вперёд, неся копья. В этом порыве заглох страх, оставляя в душе место лишь злобе и гневу. Кто-то вскинул чекан Юрка, направляя остриё в голову пегобородого. Сабля противника встретила удар, и Юрко не успел испугаться, что деревянная ручка может быть перерублена острой сталью - косо подставленная сабля не могла выдержать тяжести чекана, как не может лоза, попавшая во время рубки под топорище, удержать топора. Ручку вырвало из руки и он увидел, что его чекан торчит между глаз ордынца, захватив и разрубив нижний край кожаного, обшитого железными пластинами шлема. Глаза врага, проваливаясь, ещё смотрели на Юрка, и кровь ещё не успела хлынуть, а враг падал, запрокидываясь на спину, и с его падением отхлынуло чужое визгливое войско. Юрка подхватило и бросило вперёд волной человеческих тел и криков, он едва успел наклониться и выдернуть свой чекан из того, что миг назад было живым и страшным врагом. Вокруг теснились и мелькали искажённые лица, кожаные и железные брони, открытые спины, работающие плечи и руки вперемежку со щитами, топорами, ножами и мечами. Юрко рвался сквозь людскую теснину, стараясь достать длинного врага с испуганным лошадиным лицом среди сбившейся кучи отступающих, оскальзывался на мягком и липком, что-то орал, чтобы заглушить лязг, треск и рёв. Длинного сбила чья-то широкая секира, когда Юрко, наконец, прорвался вперёд, он рубанул другого, приземистого и вёрткого, отбивающегося сразу от двух ратников, его ударили в грудь чем-то тупым и жёстким, лишь теперь Юрко заметил, что обронил щит, но ещё злее кинулся на противника, тыкающего ему в грудь обломанным копьём.

– ...Назад, мать вашу!..
– Таршила, залитый кровью, с топором в одной руке и трофейным щитом в другой, вырос между напирающей стеной русских и откатившей волной степняков. Не обращая внимания на опасность со спины, он занёс топор над своими, его костистое лицо, серое, растрёпанные седые волосы, забрызганные кровью, и свинцовые глаза были такими страшными, что ратники остановились.

– Назад, сволочь, отходи!..

Воины попятились, уплотняя раздёрганный ряд, и тогда с гиком и топотом серая туча конницы захлестнула толпы ордынской поределой пехоты.

– Хук! Хук! Хур-рагх!
– обрушилось, кажется, со всех сторон. Юрко видел, как Таршила ударом своего длинного топора встретил первого всадника, выбив его из седла, и рухнул под копыта, сваленный грудью коня.

– Де-да! Де-ед!
– Юрко кинулся спасать старика, его отшвырнуло вбок толчком, кого-то рубанул, и в лицо дохнул чёрный конь, ударило с другой стороны, и блеснувшее полоснуло плечо и грудь, чьи-то узкие безжалостные глаза мелькнули над болью Юрка, и из круговерти неба, коней, чьих-то лиц и рук с занесённым железом возникло потное лицо Алёшки Варяга.

– Юра! Я - зде-есь...

Но Юрко уже не видел, как Алёшка, одной рукой вырвав его из свалки, рубил направо и налево длинным ордынским мечом, отступая среди двух десятков увлёкшихся пешцев к своим рядам, встретившим копьями конный вражеский вал. Как заменивший Таршилу десятский Фрол и кузнец Гридя прикрывали раненного в руку Ивашку Колесо. Как рябой Филька Кувырь бросился с топором под меч, занесённый сбоку над головой Фрола и, не сумев отбить, осел с разрубленной шеей, приняв смерть. Как на убийцу Фильки ринулся чернобородый с безумными глазами ратник, просадил врага копьём и, подхватив меч, обагрённый кровью Фильки, с рычанием крестил людей и коней. Как верзила монах, перед битвой поменявший подрясник на кожаные доспехи, зажав ослоп обеими руками, хекая, молотил, в кашу дробя черепа, рёбра, плечи, и ордынцы шарахались от него, но в тесноте редкому удавалось избежать дубины. Иногда казалось, передние русские ряды распадаются. В пылу сечи отдельные десятки втягивались во вражескую массу, где их ждала гибель, но хриплые голоса начальников держали воинов настороже, заставляли пробиваться навстречу друг другу, соединяя щиты, мечи и топоры. Очаги боя сливались, а туда, где разрывы становились угрожающими, бросались воины задних рядов, и фронт битвы оставался сплошным.

Здесь, перед левым крылом большого полка, позади атакующих ордынцев, метался на серой в яблоках кобыле разнаряженный всадник. Это был хан Бейбулат. Осунувшийся, злой, неистовый, он походил на загнанного хорька. Ругаясь, он хлестал и рубил своих пеших и конных, гоня их вперёд - на русскую рать. Ему помогал десяток его нукеров, но тех, кого можно было гнать, становилось всё меньше. За валом разбросанных трупов и раненых вздымались копья и мечи, их вроде даже больше стало, или так казалось хану Бейбулату, потерявшему своё войско? Он догадывался, что Мамай это предвидел и, оказывая "честь" тумену, послал его на гибель. Бейбулат лишался последних своих всадников - единственной его защиты от повелителя, и всё же с возрастающей злобой гнал последние сотни на русские копья, охваченный ненавистью к русам за это упорство.

Иногда Бейбулат со злорадством посматривал на левое крыло русов, где полегли его отборные сотни и куда теперь направлял остриё удара темник Батар-бек. "Старый волк тоже обрадовался, что Смолка - плохое препятствие для конницы, и, кажется, собирается похоронить там свой тумен", - думал Бейбулат, следя за атаками новых сотен. Он видел лишь безуспешность лобовых ударов и гибель ордынской конницы, но, более искушённый в торговых делах, чем в военных, Бейбулат не понимал того, что давно понял опытный воин Батар-бек: возможность скорого прорыва русского строя здесь, на левом фланге московской рати, где ордынская пехота и конница значительно опустошили пешие ряды русов, а конная сила полка оказалась малочисленной. Батар-бек, посылая в бой всё новые отряды, ещё долго мог питать сечу, а русские силы таяли и пополнять их было нечем. "Девятая атака приносит победу", - повторял про себя Батар-бек, время от времени поднимая руку с оттопыренным пальцем, и новая тысяча бросалась в бой, не давая затухнуть кавалерийской рубке в просторном углу между Смолкой и Зелёной Дубравой. Отполированное солнцем и ветрами его лицо теперь особенно напоминало камень, в узких щелочках глаз сверкали два стальных лезвия, ноздри трепетали и раздувались, ловя в ветре запах крови. Батар-бек дышал полной грудью и жил полной жизнью...

"Девятая атака приносит победу..." Он довёл счёт атак до пяти, когда увидел, что отчаянным усилием русского полка его конница обращена вспять, бежит за Смолку. Ничто не изменилось в лице старого темника, он лишь поднял руку с двумя оттопыренными пальцами... Это был момент, когда на русский центр обрушился тумен Темучина.

То, что видел Батар-бек, видел и великий Московский князь Дмитрий, сражавшийся в большом полку. Нажим Орды на левое крыло рати усиливался - с равномерностью морских волн туда катили всё новые сотни врагов, исчезая в разрастающемся водовороте кавалерийской сечи. Вольные кони мчались во всех направлениях из этого клуба, взблёскивающего тысячами стальных искр, а волны атакующих сменяли разбитые, питая адскую карусель, втягивая в неё уже и пешие ряды полка. Серая масса качалась, перемешивалась, вращалась, расползаясь вширь, грозя вовлечь в эту воронку весь боевой порядок рати. Дмитрий не хотел утешаться тем, что битва начинает развиваться по их с Боброком замыслу, что гибель тысяч русских мужиков и прекрасных воинов там, на левом крыле войска, может, прокладывает дорогу к победе над Ордой. Одно дело строить замыслы, другое - видеть, как гибнут люди под мечами превосходящего врага, как разрушается боевой порядок рати, - словно ему заломили и выкручивают левую руку с хрустом костей и треском сухожилий. Ведь надеялся в душе - не удастся Мамаю прорвать русский строй, как не удалось на Воже Бегичу. И когда новая волна Орды двинулась в наступление, Дмитрий глянул на правый фланг, где конница князя Андрея только что отбросила новые отряды врагов, и поскакал со своей дружиной на левое крыло. Пятерых уже не было в его охране - они приняли на себя мечи и копья, грозившие государю...