Поле Куликово

Сотни коршунов ходили кругами в небе, роняя клёкот, а на сужающемся открытом поле металось несколько зайцев - то исчезали, прячась за кочки и в ямки, то вскакивали, слыша приближающийся топот. Лисовин метнулся от островка бурьяна, набежал на стену русского полка, прянул назад и, подняв трубой хвост, понёсся к Смолке...

В сотне саженей вражеские ряды замедлили шаг, потом остановились. Широколицый тысячник с белым флажком на пике подскакал к дружине князя, осадил коня и пролаял:

– Повелитель Золотой Орды не может биться на поединке со своим улусником. Против тебя, московский князь, он высылает равного тебе по имени и роду - своего ближнего мурзу Темир-бека. Темир-бек ждёт тебя, князь Дмитрий, или иного из твоих бояр.
– Тысячник, оборотясь, указал на чёрного всадника, стоящего в группе конных впереди фрягов.

– Государь!
– Оболенский загородил дорогу Дмитрию конём.
– Негоже тебе биться с мурзой. Дозволь мне?

– Он и князь-то глиняный!
– крикнул Тупик.
– Хозяйничает в улусе Есутая, а Есутай - ещё жив. Против этакого мурзы и я сойду.

От конной дружины отделился широкоплечий всадник в схиме поверх стального шелома. Развернув красно-рыжего огромного коня, поклонился государю, потом войску - на три стороны, подкинул и поймал тяжёлое копьё, рысью направился к чёрному всаднику.

– Монах Пересвет, - сказал Оболенский.

– Боярин Пересвет, - отозвался Дмитрий.

Если бы не крест на груди да не схима, вьющаяся за спиной всадника, никто не признал бы в нём монаха - так уверенна, легка и красива была его посадка.

Обе рати замерли, даже лошади насторожились, прислушиваясь к топоту двух жеребцов, несущих навстречу друг другу врагов. Все знали: в этой схватке мирного исхода быть не может. Велика честь сразиться с сильнейшим врагом на глазах войска, имя победителя прославят летописцы, сказители и певцы, но и побеждённого ждёт посмертная слава, если он докажет, что был достоин противника и только Небо решило его участь.

Распалённый злобой против русского, дерзнувшего выступить против него, Темир-бек снова походил на чёрную глыбу, повисшую над обрывом, способную сокрушить всё, что окажется на пути.

– Назови своё имя, боярин, - коверкая русские слова, произнёс темник, когда поединщики съехались.
– Я хочу знать, кого отправлю в ад, победой над кем мне хвалиться.

– Не хвались, мурза, едучи на рать, - русский усмехнулся, а в глазах оставалась печаль.
– Хвались, мурза, обратно едучи. Тайны нет в моём имени. Одолеешь, так знай - упокоен тобой великий грешник Пересвет. Я готов с радостью положить мою голову за правое дело, так что ты побереги свою, коли со славой пожить хочешь.

Чёрный жеребец сверкал кровавым глазом, порывался встать на дыбы и ударить копытами красно-рыжего. Темник, сдерживая его, отрывисто бросал поединщику:

– Меня зовут Темир-бек - по-вашему Железный Князь. Подумай! Тебе лучше выпасть из седла раньше, чем наши копья скрестятся... Обещаю помиловать и дам покровительство, я - сильный человек в Орде. Подумай.

Печаль была в глазах Пересвета, когда он послал коня мимо мурзы, чтобы разъехаться перед началом поединка. Почти полверсты проскакал каждый вблизи рядов своего войска, приветствуемый кличем. Но вот упала тишина - солнечно-светлый всадник на огненном коне, рассыпая сияние боевой стали, крупной рысью пошёл навстречу чёрному длиннорукому великану на вороном гривастом скакуне. Тысячи русских сердец сжались в тревоге - так велик и страшен был чёрный ордынский богатырь, так зловещ - его конь, роняющий с губ жёлтую пену. Многие прикрыли глаза, когда искры брызнули от щитов и копья толщиной в руку сломились. Земля вздрогнула от удара, лошади присели, чёрный жеребец упал на колени, красный вздыбился, блеснул меч в руке Пересвета, но чёрный скакун, взбешённый падением и ударом шпор, с визгом поднялся на дыбы, прянул в сторону, вырывая хозяина из-под удара. Рубились с хриплыми выдохами при полном молчании войск, трещали, гнулись, разваливались щиты, зубрились мечи, разбрызгивая искры, уже доставалось налокотникам и оплечьям, но силы поединщиков, казалось, возрастали. И кони, сходясь, рвали друг друга зубами, били копытами, их шкуры взмокли от пота и крови. С Пересвета от резкого движения слетел шлем, его длинные русые волосы волной ходили за плечами, сухощавое лицо словно заострилось, взгляд суженных глаз не отрывался от лица врага. Все наскоки Темир-бека, все попытки его достать обнажённую голову русского отражались ударами такой силы, что темник начал бояться, как бы не выронить меч. Он молил Аллаха, чтобы выдержал булат дамасского клинка, подаренного Мамаем, - иначе противник развалит его пополам. Второй раз в жизни Темир-бек встретил равного себе бойца. Но если Хасан брал искусством и ловкостью, в этом боярине-монахе воинское искусство соединялось с такой силой, против которой даже обезьяньи руки темника не способны долго выдержать. Каждый удар отсушивал ладони, болели локти и плечи, Темир-бек начал дрожать от напряжения, покрывался потом... Внезапно его глаза сверкнули радостью - что-то, сверкнув, просвистело возле его головы, и он увидел в руке противника рукоять меча с обломком клинка. Издав торжествующий крик, Темир-бек кинулся на врага и с этим криком вступил на путь Вечности. Палица, доселе висевшая на поясе Пересвета, оказалась в его руке и обрушилась на окованное плечо темника возле шеи, хруст железа смешался с хрустом костей, и волна мрака затопила чёрную душу Темир-бека.

Гривастый жеребец, не чуя хозяйской руки, шарахнулся, понёс в сторону Непрядвы заваливающегося набок всадника... В буре русского клича Пересвет выпрямился в седле, поднёс к лицу руку в железной перчатке и в победном рёве воинов не уловил крика Осляби:

– Брат Александр!..

Чёрная тяжёлая стрела из генуэзского арбалета ударила в висок, витязь-монах покачнулся в седле и начал падать на гриву рысака, тот, храпя, метнулся к своим. Степь содрогнулась, и от крика пятитысячного русского полка коршунов разметало в небе. Победителя в таком поединке положено уважать и врагам. Его можно снова вызвать на бой, если ты - отважен, но бить исподтишка стрелой, прячась за чужие спины, - подлость трусов. Ордынские всадники не отличались благородством, а наёмники стоили своих хозяев.

Опустились тысячи копий, и полк, ощетиненный калёной сталью, двинулся на чёрные щиты врагов. Фряги тоже опустили копья, образовав колючую стену, пошли вперёд. Вой всадников пронёсся от края до края Куликова поля, и тучи алан, касогов, кипчаков, ясов и других племён устремились на русское войско.

Меньше сотни шагов оставалось пройти враждебным ратям, когда над гулом начинающегося сражения вознеслись к небу два крика:

– Отец Герасим!..

– Отец Герасим!..

И из переднего ряда генуэзской пехоты, бросая щиты и копья, вырвались двое рослых воинов в чёрных панцирях и бегом кинулись к седоватому попу, идущему впереди ратников с высоко поднятым медным распятием.

– Отец Герасим!..
– два крика слились в один, и поп покачнулся, заслонил лицо рукавом. К нему рванулись из строя ражий детина с огромной алебардой в руках и приземистый, дремучего вида бородач с секирой, но поп отстранил их и протянул руки навстречу чернопанцирным чужакам.

– Дети мои!.. Коленька, Ваня-а!..

Они упали перед ним на колени, хватали руками его одежду, повторяя:

– Отец Герасим...

Любого попа они, вероятно, признали бы за отца Герасима, но это был он, назвавший их имена.

Фряги опомнились, их нарушенный ряд сомкнулся, в сторону беглецов полетели короткие метательные копья, но уже дюжина щитов заслонила попа и его сыновей, и тысячи русских сулиц наполнили воздух шелестом, ударили в чёрные щиты генуэзцев. Иные враги падали, убитые и оглушённые, многие пытались перерубить короткими мечами древки сулиц, воткнувшихся в щиты, но дерево плохо поддавалось, а гигантский ёж русского полка наползал, и наёмники бросали щиты, чтобы крепче держать копья...

Слева, вдали, над рядами пешцев метался малиновый плащ Фёдора Белозёрского, и оттуда прикатился воинственный клич, его подхватили в центре полка и на правом крыле. Развёрнутые лавы конных сотен уже встретили вражеских всадников, стремящихся охватить полк. Началась кавалерийская рубка. И сошлись две колючих стены, сотни убитых рухнули в потоптанную траву, обливая её кровью, другие, нанизанные на копья, двигались со стеной войска, громоздящего трупы на трупы. Полегли первые две шеренги наёмников, третья качнулась назад под напором русского полка, но её подпёр новый вал фрягов и бросил вперёд. Уже не копья, а мечи, топоры, ножи и шестопёры совершали кровавое дело, уже не столько от железа, сколько от давки гибли люди. Из свалки неслись вопли раненых и придавленных, задыхающихся от нехватки воздуха, захлёбывающихся в своей и чужой крови, когда третий вал фрягов заставил податься назад тоненький длинник русского полка.

Окружённый своими дружинниками, Оболенский рубился посреди самой жестокой свалки. Копыта коней скользили по трупам, но кони, храпя, прыгали через шевелящиеся завалы, через шеренги чёрных панцирей, стремившихся окружить князя. Рядом, с перекошенным лицом, весь забрызганный красным, рубился Ослябя, прикрытый со спины сыном и двумя бородачами в схимах. Вслед за Оболенским и Ослябей отряд пешцев вклинился во вражеский строй. Туда, на выручку воеводе, рванулся Дмитрий Иванович, но окованная железом рука Тупика схватила повод коня князя.

– Как смеешь, Васька!
– загремел Дмитрий и натолкнулся на ледяную синеву глаз своего стража.

– Смею, государь!.. Копыто, выручай Оболенского!

Десяток дружинников государя врезался в толпу чёрных панцирей, другой десяток своими телами и конями продолжал заслонять Дмитрия. Засвистели стрелы - из-за неровных, сбившихся рядов генуэзской пехоты, оттесняющей русские ряды, стреляли конные ордынцы. Нарастающий чужой рёв доносился от прогнувшихся крыльев, и Дмитрий, закрываясь щитом, огляделся. Слева, в кровавом мареве над взблеском мечей и секир, ещё метался малиновый плащ Фёдора Белозёрского, справа, на отогнувшемся крыле полка, посвечивал золотой шелом Ивана Тарусского. Конные сотни прикрытия смешались с ордами степняков и горцев, и только по бешеной круговерти всадников можно было понять, что сотни ещё сражаются. Жив ли - ты, славный Семён Мелик? И ты, розоволицый красавец Иван Белозёрский? Закинем ли мы с тобой ещё раз сети в Белоозеро?..