Поле Куликово
Шрифт:
Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путём, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придёт в ставку хана.
Орда затихла, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.
На Свибловом дворе Олексу перенял монашек:
– Боярин-батюшка, я - по твою душу! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовёт проститься.
– Томила? Меня?
– Олекса удивился.
– Тебя, батюшка, и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему - он Господу нынче предстанет.
– Пойдём, святой отец.
– Служка -
– Всё одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?
– Сухорук - я.
– Монашек высунул из рукава узкую ладонь.
– В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же - никак. На Куликовом поле был я, - сказал с гордостью, - и ныне при ранетых.
– Не уж то на Куликовом?
– не поверил Олекса.
– Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвлённых спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.
– Э, брат, - засмеялся Олекса, - да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?
– Што ты, батюшка!
– Монашек испугался.
– Как можно? И не девица она - нынче: за воином княжеским, дитё у неё.
Адам поджидал на дворе монастыря, среди пустых шатров - пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Его глаза были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой белёной холстиной. Монашек стал в изголовье.
– Я звал Олексу и Адама, - сказал боярин.
– Здеся - они, батюшка.
– Зови. А сам ступай.
– Раненый говорил, часто, мелко дыша.
Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, в них медленно стыла горячечная дымка.
– Пришли-таки, неслухи.
– По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка.
– Чего решили там? Ну?
Переглянулись, Адам сказал:
– Завтра пойдём с князем к хану.
– Так я и знал!
– Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:
– Лежи, Томила Григорич.
– Плакал колокол-то, плакал - к беде это.
– Глаза боярина прояснились, в них жила, острилась мысль.
– Ты-то чего молчишь, Олекса?
– Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече...
– Эко, вспомнил!
– Томила сморщился.
– Брось, Олекса, нашёл о чём! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и Бога забыли - Бог-то Он в народе живёт.
– Томила перевёл дух, заговорил медленней, тише.
– Не верил я в ополчение, а чёрным людям хотел добра. Морозов - он пёс блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдёте. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, - то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что чёрный люд - способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк - хвастовство мужицкое. За то и взыскал Господь. Да сподобил перед смертью народную силу видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идёте к хану, ворота ему отворяете?
– Я не иду, Томила Григорич.
– Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага - он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте - придёт Донской.
Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнёс:
– Наклонитесь ко мне, ближе...
Обнажённые головы Олексы и Адама соприкоснулись.
– Вам боярин Морозов ничего не сказывал про Тайницкую башню? Не сказывал?.. Я так
и знал. И не скажет, не ждите. Там, в подвале, надо пойти за течением родника. Где он уходит под стену через каменный заслон, озерцо стоит. Вы камни разберите, озерцо схлынет, под ним - медная дверца. Откиньте её - будет подземный ход. Выход скрыт в лесочке, изнутри он виден по малому свету.– Благодарствуем, Томила Григорич, - сказал Олекса.
– Что же раньше молчал? Мы бы вылазку сделали.
– Вы и сделайте, когда осада затянется. Рано было. А вот ежели завтра ворота отворите, не худо бы иных людей в том ходу попрятать. Миром кончится дело - вернёте их, беда случится - выберутся да и уйдут лесами на Волок.
– Спаси тебя Бог, Томила Григорич. Много ли народу укроется в том потайном ходу?
– Всех не спасёшь, Олекса Дмитрич, а с сотню, пожалуй... Сухариков им надо взять, водица там пробивается по кирпичу. И никто вовек не отыщет под озерцом, ежели камни снова уложить на место. Внучков только моих с невестушками не забудьте - далеко их отцы, без меня заступиться некому будет.
– Богом клянусь, Томила Григорич, сделаем.
– Ну, ин ладно. Благословляю вас обоих, витязи. Теперь умру спокойно. Ступайте, я уж слышу, как она надо мной дышит...
Разыскав монашка, Олекса приказал ему привести невесток Томилы с детьми на Свиблов двор. Взять им лишь одежду да запас сухарей. Тот посмотрел, но ни о чём не спросил.
– Арину я, пожалуй, увижу, но и ей скажи: штоб утром с ребёнком там же была. У тебя есть тут родичи?
– Нам, батюшка, все православные - братья во Христе.
– Слушай меня. Неприкаянных детишек много по Кремлю бродит. Ты собери, сколько можешь. Нынче собери и сведи туда же - их определят. У келаря монастыря возьми сухарей - это приказ. Скажи: мол, Олекса со своими конниками берёт сирых детей под защиту.
Когда вышли из ворот монастыря, Олекса попросил и Адама утром прислать к нему детей и жену. Тот покачал головой:
– Нет, брат, не могу. Других звал к хану идти, а своих в надёжном местечке укрыл? От Бога ничего не скроешь. И ты верно задумал: осиротелых спасать прежде всего. Мои пока не сироты. Спаси тебя Бог, Олекса Дмитрич. И не поминай лихом, ежели...
Олекса шагнул к Адаму, обнял, тот сопнул носом в ухо, чмокнул в железное плечо. Провожая взглядом друга, Олекса постоял, прислушиваясь к пению в ближнем храме. Соборы и монастыри не вмещали всех молящихся, люди толпились на папертях, стояли на коленях на площадях. Сквозь дымы ордынских костров смотрел кровавый закат. Где-то в той стороне - полк Владимира Храброго. Там Васька Тупик и другие побратимы Олексы. Враг ещё услышит их мечи...
Отослав дружинника на Свиблов двор с новыми приказаниями, Олекса впервые с начала военной осады вошёл на женскую половину терема, отыскал Анюту, сидящую с ребёнком на коленях перед сумеречным окошком. Она встала, улыбаясь ему.
– Чего не играете?
– Какие теперь игры, Олекса Дмитрич?
– У детей - всегда игры. Арина - в монастыре?
– Ждём вот, исскучался по мамке-то.
Ребёнок потянулся к блестящей бармице, залепетал: "Ля-ля".
– Нравится? Погодь, свои "ляли" нацепишь - ещё опротивеют.
– Ай, бесёнок!
– вскрикнула девушка.
– Вишь бессовестный какой - при боярине-то!
– Она рассматривала тёмные полосы, протянувшиеся по золотистому сарафану. Олекса смеялся:
– Ну, богатырь! Да он же в отместку - поиграть доспехом не дали. Ступай ко мне, дай няньке сарафан сменить.