Поле Куликово

Мальчишка сидел впереди воина, крутил головой, ища глазами сверстников. Женщина шла у стремени, держа за руки старших, и взглядывала на всадника.

– Куда ты уводишь нас, Олекса Дмитрич? Адам же не велел...

– Я велю. Мне помощницы нужны, Устинья. Не всё Адам - и ты порадей за наше дело. Муж вернётся - дома будете.

Дорогой нагнали жену Вавилы. Она несла на руках спящего ребёнка, девочка цеплялась за её подол. Олекса знал, что старший сынишка Вавилы скончался от раны.

Перед Тайницкой уже собралась толпа детей и женщин. Монашек что-то объяснял стражникам. Дети жались к матерям, сирот поделили девицы из княжеского терема. Олекса отыскал взглядом вчерашних спутников по подземелью, которых приставил в помощь монашку с утра, подозвал, и лишь теперь они узнали, какая доля им выпала. Если до ночи он или кто-то другой не выведет их из подземелья, один из троих должен провести разведку через потайной выход за городом. В случае худшего самим думать, как быть: либо пожить в убежище, пока есть корм, либо сразу уводить женщин с детьми в сторону Волока-Ламского. Олекса советовал выбрать первое, уверенный в том, что хан не задержится под стенами Кремля больше недели.

Стражники наблюдали, как вереница детей и женщин потянулась в башенный подвал, к тайнику. Озарённые факелами подземные своды наполнились шелестом детских шагов, восклицаниями и шёпотом. Для маленьких москвитян это путешествие начиналось как сказка, но Олекса знал: их восторги будут недолгими. То, что предстояло взрослым, уходящим под землю, он представлял с трудом. Чтобы одолеть сильного врага, должны совершить свой подвиг и полководец, и ратник, и его мать, и его жена. Чей - выше, никто не знает. Он отправил двух воинов с монашком разделить подвиг матерей и жён. Как бы ни отличились его конники в боях с ордынцами, первых наград у воеводы он станет просить для тех, что ушли под землю с детьми. Если подвиг их состоится.

На верхнем ярусе башни старшина гончаров спросил его:

– Думаешь, спрятал цыплят от коршуна? Да ворвись татарва в детинец, она тут все щели обшарит.

– Ты, Устин, стоишь на самой безопасной стороне, - сказал Олекса.
– Случись беда, ты должен меня пережить. Так вот слушай, где укрыты мои цыплята...

Зазвонили колокола соборов: княжеское посольство покидало Кремль. Олекса подумал, что его конники стоят слишком далеко от самых опасных теперь ворот. Но приказ князя строг, как его нарушить? В конце концов, он сделал, что мог: посадил дозорного на колокольню Архангельского собора - в случае угрозы тот даст сигнал.

Олекса ещё не достиг тех лет, когда многократный горький опыт твердит человеку: если у тебя появились сомнения, если тебя посетила тревожная догадка, если заговорило в тебе чувство опасности - не отмахивайся от них: беда стоит рядом.

XI

Появлению Вавилы в башне обрадовались и пушкари, и воротники, и боярский сын Тимофей, поставленный на место Олексы. Его горю сочувствовали молча, стараясь предупредить всякое желание.

Вместе с солнцем перед стеной появились степняки. Конные лавы строились рядами от Неглинки до сгоревшей церкви Николы Мокрого над рекой Москвой. Ратники толпились у бойниц, наблюдая, как две конные колонны - по три в ряд - приблизились к краю рва против Фроловских ворот, заставив пушкарей схватиться за дымящие витни, а стрелков - за саадаки, но в приближении врагов не ощущалось угрозы: они хранили безмолвие, не обнажали оружия, даже не смотрели на стену. Оба ряда развернулись лицом друг к другу, образовав живой коридор от рва до белой вежи великого хана, над которой торчало мирное знамя с золотым полумесяцем на пике древка. На всадниках были халаты зелёного, синего, жёлтого, алого цвета - по сотням. Под халатами угадывались брони, на головах - пернатые мисюрки и шишаки с кольчатыми сетками и козырьками до плеч.

Вавила едва сдерживал желание ткнуть горящим фитилём в затравочное отверстие пушки, наведённой на ряды врагов, хоть и понимал: это хан выслал почётную стражу для встречи Остея с московским посольством. Стражи было многовато.

Посольство двинулось с Соборной площади, народ хлынул к воротам, а потом - и на стены по приставным лестницам. Тимофей побегал, пошумел да и махнул рукой: "Пусть смотрят, чужих глаз не жалко!" За Остеем, одетым в светлое корзно с горностаевой приволокой, дружинники несли подарки для хана - дорогие чаши, чеканенные мастерами золотых дел Макаром и Шишкой, связки соболей, двух кречетов в серебряных клетках. Бояре шагали в собольих шубах и бобровых шапках. Архимандритов и игумена сопровождали монахи с иконами, четверо несли шкатулки из кипариса и карельской берёзы с церковной казной. Пятеро выборных, одетых в суконные кафтаны, замыкали шествие.

Беско, указывая на бояр и не стесняясь присутствием Тимофея, ругался:

– От дурачьё непролазное! К ворогу идут о мире просить, а вырядились, будто на Рождество. Как бы с них там шубы не посдирали со шкурами да не потребовали от нас для кажного мурзы по собольей дохе?

Боярский сын только зыркнул на парня - чей-то начальственный голос уже требовал открывать ворота, и Тимофей поспешил вниз. Гришка Бычара с тремя дюжими подсобниками налёг на рукояти ворота. Видно, удары тарана всё же сказались: железный клин пошёл в смазанных салом пазах туго, со скрежетом и писком. На помощь подбежали ополченцы, носатый суетился и покрикивал:

– Разом, молодцы!

Воротники, багровея от натуги, только фыркали: расходился петушок! Лучше бы подальше держался - зашибить могут, но человек был услужливый: где и помочь не в силах, так хоть подсуетится. За услужливость его и приняли в число башенной стражи после того, как он пристал к Бычаре с товарищами в разгульную ночь. За один лишь харч готов был дневать и ночевать в каменной клети, подменяя любого в часы стражи.

Железный затвор Фроловской башни поднимался вверх, и в случае опасности стоило перерубить натяжные ремни, чтобы гигантский железный клин, подвешенный на цепях, обрушился вниз под собственной тяжестью и запер детинец. И сейчас старший стражник стоял наготове с отточенной секирой в руках - на тот случай, если бы наверху заметили опасность и подали сигнал. Башня уже зияла сквозным жерлом отворённого хода, и после четырёх дней осады непривычным, страшноватым был её новый вид. Может, ещё потому, что в открытые ворота не виделось посадских строений, лишь из загромождённого рва торчало обгорелое бревно тарана, а дальше - ряды чужого войска на черноватой пустыне пепелища.

– Крепи ворота!

Носатый, придерживая сползающую шапку, вертелся под ногами.

– Пазы-то, Гриша, почистить бы? Не ровен час - сядут у нас ворота, а Гриша?

– Не мельтеши, суета, - ворчал воротник.
– Вот пройдёт посольство - почистим, поправим.

– Да я сам, Гриша, уж ты дозволь, Гришенька?
– Глаза-мыши преданно смотрели в лицо Бычары.

– Ну, чё ты подлиза такой, Червец, ровно сучонка?
– Стражники успели дать носатому прозвище.
– Подавалой, што ль, прежде служил?

– Всяко доводилось, Гришенька, служить.

Бычара плюнул. Видел бы он, с какой злобой уставились ему в спину глаза-мыши, когда он выходил из башни!

Ополченцы работали во рву, разбрасывая головёшки, укладывая брусья и плахи. Подъёмные мосты были уничтожены ещё в начале осады, но послам долго ждать не пришлось. Морозов опробовал настил, стал в проёме башни и перекрестился:

– С Богом, княже.

Московские послы покинули спасительные стены и двинулись во вражеский стан, монахи запели молитву. Оставшиеся снаружи ополченцы опускались на колени, крестились и кланялись иконам. Толпа жителей города выплеснулась из ворот вслед за посольской процессией и растеклась по краю рва. Утро занялось тихое. Солнце, притушённое разлитой в небе копотью пожаров и ордынских костров, светило тускло. Было не по-августовски прохладно. Сдержанность степняков, строгий порядок в их войске и почётный коридор из нарядных нукеров для московских послов будто сулили исполнение чаяний осаждённых, уже затосковавших по просторному миру. Человек готов дни и ночи напролёт гнуться над работой в своём доме или мастерской, не замечая стен, когда знает, что во всякую минуту может покинуть их. Но если его в эти стены загнали силой, они и за час могут стать ненавистными, и нет у него желания большего, чем вырваться из них.

Остей, первым идя по коридору ордынцев, с каждым шагом чувствовал растущую тревогу. Всё чаще он ловил ухмылки и взгляды, обращённые на золото и меха в руках дружинников. В том, что хан вывел войско из лагеря, не было ничего странного: вечный способ давления на противника, чтобы сделать его податливым. Но теперь боковым зрением Остей различал за рядами нукеров лестницы на плечах спешенных врагов. Что - это? Зачем? Замедлив шаг, сказал идущему следом Морозову:

– Иван Семёныч, однако, дали мы маху - не потребовали от хана заложников. Теперь как бы в заложниках не очутиться?