Поле под репу
Шрифт:
Тогда, при аресте, когда Уголь пытался уверить патрульных, что Лаура одновременно может зваться Лес, он упомянул тех самых эльфов, которые живут среди деревьев. Множества деревьев, как переводилось имя «сестрицы». Но переводилось, всего лишь созвучное, только для Дуни, а не для других. И заклинание, насколько разобралась девушка, не помогало, что, собственно, было видно по стражу порядка. Выходит, Уголь знал, о чём говорит. Знал язык Дуни. Хотя… нет, она не ошибается: если и воин, и сам турронец под «углём» имел в виду «уголь», то Дуня, представляясь Лес, вовсе не думала о рощах и чащах. Она-то и заметила, на что похоже её имя благодаря обмолвке «эльфа». И ещё…
Ах да…
Казалось, новая музыкальная фраза, тихо начатая менестрелем, не могла пробиться сквозь возмущение,
Посетители радостно завопили, и Дуня всё-таки изволила посмотреть на источник восторга — исполнителя. Да так и остолбенела. Мало того что наглец даже костюмчик тюремный не удосужился сменить, так ещё зарабатывал всё тем же, на чём погорел. За несколько дней у него заметно прибавилось растительности на лице, однако борода не сбила бы с толку не то что опытного стражника, а любого мало-мальски наблюдательного человека. Если уж девушка узнала «напарника», то и другим напрягаться не придётся. С другой стороны, остановила себя Дуня, она бы ни за что не забыла парня, который так её обнимал. Наверное.
Бывший узник поклонился «достопочтенной публике». Та даже этот жест встретила овациями… и, как ни странно, отпустила, словно понимая, что менестрель не только заслужил отдых, но и нуждается в нём. Рядом с певцом буквально из ничего материализовался поднос с едой и огромная кружка пенистого эля. По крайней мере, нечто похожее заказывали «эльфы». К еде и выпивке прилагалась румяная подавальщица. Улыбка на губах миловидной девушки и огонёк неподдельного интереса в глазах менестреля подсказывали, что эта парочка скоро исчезнет и, вероятно, на всю ночь. И вряд ли хозяин заведения станет возражать — певец явно выполнил свою часть договора, постояльцам на этот вечер хватит.
Менестрель взялся за кружку. Кто-то из посетителей высоко поднял руку со своей и прогорланил:
— Благослови, отец!
Зал подхватил здравицу, певец ответил… и тут увидел Дуню. Не заметить её было трудно: от крика, которого она никак не ожидала, девушка дёрнулась и пролила на себя суп. Варево за всё то время, что она его гипнотизировала, нисколько не остыло и обожгло колени, отчего Дуня вскочила, но, стукнувшись о стол, упала обратно на лавку. Бёдрам и ягодицам измывательство не понравилось — тело скрючило, а лицо перекосило. И как раз на прелестное создание, в кое превратилась девушка, наткнулся взгляд менестреля. Парень определённо был хорошим актёром, так как он не поперхнулся — спокойно проглотил всё, что успел отправить в рот, и вежливо поинтересовался:
— Вам не нравится… господин ученик чародея?
— Мне? — прокаркала Дуня. Пока она путешествовала с близнецами, она не только не ела, но почти и не пила, оттого голос её осип, в чём имелся лишь один плюс — не прорезались, всегда не к месту, звонкие женские нотки. — Что?
— Баллада, — недоумённо откликнулся певец. — Не я же.
Раздались смешки. Подавальщица рядом со звездой вечера прикрыла ладошкой рот, чтобы посетитель не видел, как он веселит прислугу.
— Баллада? — вот теперь на неё точно все пялились. Кажется, Дуня стала новым эстрадным номером — клоунской антрепризой. — Баллада как баллада.
— О! — менестрель отставил кружку и подался вперёд. Красотка в белоснежном переднике нахмурилась, но её достоинства по частям и присутствие вообще были проигнорированы. Ну да, что творцу плотские утехи — они его не минуют, — когда кому-то не по вкусу его творения. — Может, вы хотите что-то другое услышать, господин ученик чародея?
— Другое? — несчастная осторожно посмотрела на турронцев, но тех не интересовало происходящее в зале и в какое глупое положение угодила их подопечная. — Историю… — с трудом нашлась та. — Про мальчика, девушку…
Видимо, менестрелю Дунин затравленный взгляд в
сторону близнецов показался скрытой угрозой — и то ли парень испугался обиженных за оскорблённую сестру «братцев», то ли воры были правы, и певец точно так же, как они, охотился за статуэткой и встрече с конкурентами не обрадовался бы, но так или иначе «напарник», отложив ужин, вновь развернулся к залу.— Историю? Про мальчика и девушку? — хмыкнул менестрель. — Что ж, это можно.
Подавальщица вся пошла пятнами и исчезла на кухне. Дуне подумалось, что оставаться под одной крышей с разгневанной девицей ей не хочется. Одна надежда, что «эльфам» взбредёт в голову отправиться куда подальше на ночь глядя или их не удивит желание девушки поспать под кроватью.
— Говорят, в далёкой-предалёкой стране…
Дуня замерла. Она не сводила глаз с певца, пока тот не замолчал. Она искренне полагала, что сейчас ей поведают сказку о белом бычке — мол, почему не надо говорить братцам об истинном похитителе ангела. Это — моё. Или мне нужнее. Или же ей в лицах обрисуют, во что выльется откровенность… Но менестрель действительно поведал историю. Про мальчика и девушку.
— Говорят, в далёкой-предалёкой стране, в стародавние времена, у Великого леса…
— Где эльфы живут? — насмешливо перебил пьяный голос. — Хватит про поганых шкодников байки плести! При мальчишке бы постеснялся — без того видно, что матушка его с остроухим нагрешила.
Надо же, а в этом Уголь не соврал. Почти.
— О-оо… — протянул рассказчик. — Если вы, уважаемый, называете эльфами огромных страшных пауков, то, безусловно, они там живут. А ещё там бродят волки величиной с хорошего коня и высоко в кронах деревьев, над сетями-ловушками вьют гнёзда птицы кры-ых. Это — маленькие прекрасные пташки. Они сверкают радугой в пасмурный день, выводят чудесные трели в ясный. Снесённые ими яйца похожи на драгоценные камни, а пух, которым они выстилают гнёзда мягче лебяжьего… но этих птичек боятся даже гигантские пауки, волки в страхе удирают прочь, а деревья, на которых решили поселиться кры-ых, плачут кровавыми слезами, потому что птенцы кры-ых — это один большой рот с множеством острых зубов. Птенцы всегда голодны. Всё замирает в Великом лесу, когда самка выбирает самца, а после откладывает яйца и высиживает их. Супруг не покидает её до тех пор, пока последнее из их чудовищ не превратится в сияющее чудо… Впрочем, моя история не об этом.
У Великого леса, аккурат за Прибежищем мёртвых, жило маленькое, но гордое и бесстрашное племя. Ксеницы. Они верили в богов, слушали природу и подчинялись Старшему шаману, единственному из людей, кто осмелился поставить дом рядом с ловчими сетями пауков, под гнездовьями кры-ых.
И вот однажды ко ксеницам пришёл мальчик. Необычный, не похожий ни на одного из членов племени или соседних племён, ни на тех, кто забредал в суровый край из-за Прибежища мёртвых — из страны за могильниками, где не выли по ночам огромные волки, а пауки были не больше кулака ребёнка, где из перьев птицы кры-ых делали дамские украшения, а из яиц — шкатулки для обручальных колец. Там текли полноводные реки, волновались на свежем ветру, не пахнущем гарью и гнилью, сочные пастбища, колосились пышные нивы, а тенистые леса дарили только лишь живительную прохладу и пищу. Хорошая была страна, не то что приютившая ксеницев.
Спросил вождь племени гостя: «Кто ты такой?» И услыхал в ответ: «Сын бога». Так оно и было. Мальчишка был сыном бога, бога-громовержца. Его даже звали Молнией. Но умолчал гость, что бога не здешнего, а настолько дивных и чужих земель, что о них не ведали и в Большой стране, славной ещё и учёными мужами. Что там! Об этих землях не слышали родные боги племени.
«Что ты хочешь, сын бога?» — спросил Вождь. «Сделать вас счастливыми», — ответил Молния. Правду ли он сказал, никто не знает. Не известно: хотел ли он сделать кого-то счастливым или же только себя. В его глазах блестел смех и алым огнём пылала ярость, но видели люди, если желали увидеть, что где-то глубоко-глубоко внутри живёт, тяжко ворочается и вздыхает тоска. И отчего-то за этой тоской шли люди, словно желая избавить от неё мальчишку. Но они не могли. Они не могли вернуть сына бога домой.