Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Ибо дв образованности, два раскрытія умственныхъ силъ въ человк и народахъ, представляетъ намъ безпристрастное умозрніе, исторія всхъ вковъ и даже ежедневный опытъ. Одна образованность есть внутреннее устроеніе духа силою извщающейся въ немъ истины; другая — формальное развитіе разума и вншнихъ познаній. Первая зависитъ отъ того начала, которому покоряется человкъ, и можетъ сообщаться непосредственно; вторая есть плодъ медленной и трудной работы. Первая даетъ смыслъ и значеніе второй, но вторая даетъ ей содержаніе и полноту. Для первой нтъ измняющагося развитія, есть только прямое признаніе, сохраненіе и распространеніе въ подчиненныхъ сферахъ человческаго духа; вторая, бывъ плодомъ вковыхъ, постепенныхъ усилій, опытовъ, неудачъ, успховъ, наблюденій, изобртеній и всей преемственно богатящейся умственной собственности человческаго рода, не можетъ быть создана мгновенно, ни отгадана самымъ геніальнымъ вдохновеніемъ, но должна слагаться мало по малу изъ совокупныхъ усилій всхъ
Покоряясь направленію этой высшей образованности и дополняя ее своимъ содержаніемъ, вторая образованность устрояетъ развитіе наружной стороны мысли и вншнихъ улучшеній жизни, сама не заключая въ себ никакой понудительной силы къ тому или къ другому направленію. Ибо, по сущности своей и въ отдленности отъ постороннихъ вліяній, она есть нчто среднее между добромъ и зломъ, между силою возвышенія и силою искаженія человка, какъ всякое вншнее свдніе, какъ собраніе опытовъ, какъ безпристрастное наблюденіе природы, какъ развитіе художественной техники, какъ и самъ познающій разумъ, когда онъ дйствуетъ оторванно отъ другихъ способностей человка и развивается самодвижно, не увлекаясь низкими страстями, не озаряясь высшими помыслами, но передавая беззвучно одно отвлеченное знаніе, могущее быть одинаково употреблено на пользу и на вредъ, на служеніе правд или на подкрпленіе лжи.
Самая безхарактерность этой вншней, логическо-технической образованности позволяетъ ей оставаться въ народ или человк даже тогда, когда они утрачиваютъ или измняютъ внутреннюю основу своего бытія, свою начальную вру, свои коренныя убжденія, свой существенный характеръ, свое жизненное направленіе. Оставшаяся образованность, переживая господство высшаго начала, ею управлявшаго, поступаетъ на службу другаго, и такимъ образомъ невредимо переходитъ вс различные переломы исторіи, безпрестанно возрастая въ содержаніи своемъ до послдней минуты человческаго бытія.
Между тмъ въ самыя времена переломовъ, въ эти эпохи упадка человка или народа, когда основное начало жизни раздвояется въ ум его, распадается на части и теряетъ такимъ образомъ всю свою силу, заключающуюся преимущественно въ цльности бытія: тогда эта вторая образованность, разумно-вншняя, формальная, является единственною опорой неутвержденной мысли и господствуетъ, посредствомъ разумнаго разсчета и равновсія интересовъ, надъ умами внутреннихъ убжденій.
Исторія представляетъ намъ нсколько подобныхъ эпохъ перелома, раздленныхъ между собою тысячелтіями, но близко связанныхъ внутреннимъ сочувствіемъ духа, подобно тому сочувствію, какое замчается между мышленіемъ Гегеля и внутреннимъ основаніемъ мышленія Аристотеля.
Обыкновенно смшивають эти дв образованности. Отъ того въ половин 18-го вка могло возникнуть мнніе, съ начала развитое Лессингомъ и Кондорсетомъ, и потомъ сдлавшееся всеобщимъ, — мнніе о какомъ-то постоянномъ, естественномъ и необходимомъ усовершенствованіи человка. Оно возникло въ противоположность другому мннію, утверждавшему неподвижность человческаго рода, съ какими-то періодическими колебаніями вверхъ и внизъ. Можетъ быть, не было мысли сбивчиве этихъ двухъ. Ибо, если бы въ самомъ дл человческій родъ усовершенствовался, то отъ чего же человкъ не длается совершенне? Если бы ничто въ человк не развивалось, не возрастало, то какъ бы мы могли объяснить безспорное усовершенствованіе нкоторыхъ наукъ?
Одна мысль отрицаетъ въ человк всеобщность разума, прогрессъ логическихъ выводовъ, силу памяти, возможность словеснаго взаимодйствія и т. п.; другая убиваетъ въ немъ свободу нравственнаго достоинства.
Но мнніе о неподвижности человческаго рода должно было уступить въ общемъ признаніи мннію о необходимомъ развитіи человка, ибо послднее было слдствіемъ другаго заблужденія, принадлежащаго исключительно раціональному направленію послднихъ вковъ. Заблужденіе это заключается въ предположеніи, будто то живое разумніе духа, то внутреннее устроеніе человка, которое есть источникъ его путеводныхъ мыслей, сильныхъ длъ, безоглядныхъ стремленій, задушевной поэзіи, крпкой жизни и высшаго зрнія ума, будто оно можетъ составляться искусственно, такъ сказать механически, изъ одного развитія логическихъ формулъ. Это мнніе долго было господствующимъ, покуда, наконецъ, въ наше время начало разрушаться успхами высшаго мышленія. Ибо логическій разумъ, отрзанный отъ другихъ источниковъ познаванія и не испытавшій еще до конца мры своего могущества, хотя и общаетъ сначала человку создать ему внутренній образъ мыслей, сообщить не формальное, живое воззрніе на міръ и самого себя; но, развившись до послднихъ границъ своего объема, онъ самъ сознаетъ
неполноту своего отрицательнаго вденія и уже вслдствіе собственнаго вывода требуетъ себ инаго высшаго начала, недостижимаго его отвлеченному механизму.Таково теперь состояніе Европейскаго мышленія, — состояніе, которое опредляетъ отношеніе Европейскаго просвщенія къ кореннымъ началамъ нашей образованности. Ибо если прежній, исключительно раціональный характеръ Запада могъ дйствовать разрушительно на нашъ бытъ и умъ, то теперь, напротивъ того, новыя требованія Европейскаго ума и наши коренныя убжденія имютъ одинакій смыслъ. И если справедливо, что основное начало нашей Православно-Словенской образованности есть истинное (что впрочемъ доказывать здсь я почитаю ни нужнымъ, ни умстнымъ), — если справедливо, говорю я, что это верховное, живое начало нашего просвщенія есть истинное: то очевидно, что какъ оно нкогда было источникомъ нашей древней образованности, такъ теперь должно служить необходимымъ дополненіемъ образованности Европейской, отдляя ее отъ ея особенныхъ направленій, очищая отъ характера исключительной раціональности и проницая новымъ смысломъ; между тмъ какъ образованность Европейская, — какъ зрлый плодъ всечеловческаго развитія, оторванный отъ стараго дерева, — должна служить питаніемъ для новой жизни, явиться новымъ возбудительнымъ средствомъ къ развитію нашей умственной дятельности.
Поэтому любовь къ образованности Европейской, равно какъ любовь къ нашей, об совпадаютъ въ послдней точк своего развитія въ одну любовь, въ одно стремленіе къ живому, полному, всечеловческому и истинно Христіанскому просвщенію.
Напротивъ того, въ недоразвитомъ состояніи своемъ являются он об ложными: ибо одна не уметъ принять чужаго, не измнивъ своему; другая въ тсныхъ объятіяхъ своихъ задушаетъ то, что хочетъ сберечь. Одна ограниченность происходитъ отъ запоздалости мышленія и отъ незнанія глубины ученія, лежащаго основаніемъ нашей образованности; другая, сознавая недостатки первой, слишкомъ запальчиво спшитъ стать къ ней въ прямое противорчіе. Но при всей ихъ односторонности нельзя не сознаться, что въ основаніи обихъ могутъ лежать одинаково благородныя побужденія, одинакая сила любви къ просвщенію и даже къ отечеству, не смотря на наружную противоположность.
Это понятіе наше о правильномъ отношеніи нашей народной образованности къ Европейской и о двухъ крайнихъ воззрніяхъ необходимо было намъ высказать прежде, чмъ мы приступимъ къ разсмотрнію частныхъ явленій нашей словесности.
Бывъ отраженіемъ словесностей иностранныхъ, наши литературныя явленія, подобно Западнымъ, преимущественно сосредоточиваются въ журналистик.
Но въ чемъ же заключается характеръ нашихъ періодическихъ изданій?
Затруднительно журналу произносить свое мнніе о другихъ журналахъ. Похвала можетъ казаться пристрастіемъ, порицаніе иметъ видъ самохвальства. Но какъ же говорить о литератур нашей, не разбирая того, что составляетъ ея существенный характеръ? Какъ опредлить настоящій смыслъ словесности, не говоря о журналахъ? Постараемся не заботиться о той наружности, какую могутъ имть наши сужденія.
Старе всхъ другихъ литературныхъ журналовъ осталась теперь Библіотека для Чтенія. Господствующій характеръ ея есть совершенное отсутствіе всякаго опредленнаго образа мыслей. Она хвалитъ нынче то, что вчера порицала; выставляетъ нынче одно мнніе и нынче же проповдуетъ другое; для того же предмета иметъ нсколько противоположныхъ взглядовъ; не выражаетъ никакихъ особенныхъ правилъ, никакихъ теорій, никакой системы, никакого направленія, никакой краски, никакого убжденія, никакой опредленной основы для своихъ сужденій; и, не смотря на то, однако, постоянно произноситъ свое сужденіе обо всемъ, что является въ литератур или наукахъ. Это длаетъ она такъ, что для каждаго особеннаго явленія сочиняетъ особливые законы, изъ которыхъ случайно исходитъ ея порицательный или одобрительный приговоръ и падаетъ — на счастливаго. По этой причин дйствіе, которое производитъ всякое выраженіе ея мннія, похоже на то, какъ бы она совсмъ не произносила никакого мннія. Читатель понимаетъ мысль судьи отдльно, а предметъ, къ которому относится сужденіе, также отдльно ложится въ ум его: ибо онъ чувствуетъ, что между мыслію и предметомъ нтъ другаго отношенія, кром того, что они встртились случайно и на короткое время, и опять встртившись не узнаютъ другъ друга.
Само собою разумется, что это особеннаго рода безпристрастіе лишаетъ Библіотеку для Чтенія всякой возможности имть вліяніе на литературу, какъ журналъ, но не мшаетъ ей дйствовать, какъ сборникъ статей, часто весьма любопытныхъ. Въ редактор ея замтно, кром необыкновенной, многосторонней и часто удивительной учености, еще особый, рдкій и драгоцнный даръ: представлять самые трудные вопросы наукъ въ самомъ ясномъ и для всхъ понятномъ вид, и оживлять это представленіе своими, всегда оригинальными, часто остроумными замчаніями. Одно это качество могло бы сдлать славу всякаго періодическаго изданія, не только у насъ, но даже и въ чужихъ краяхъ.