Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

и что, бывъ результатомъ, служитъ вмст и условіемъ народной образованности, а слдовательно, и народнаго благосостоянія: я говорю объ общемъ мнніи. Къ тому же все, сказанное передъ публикою, полезно уже потому, что сказано: справедливое — какъ справедливое; несправедливое — какъ вызовъ на возраженія.

Но говоря о Пушкин, трудно высказать свое мнніе ршительно; трудно привесть къ единству все разнообразіе его произведеній и пріискать общее выраженіе для характера его поэзіи, принимавшей столько различныхъ видовъ. Ибо, выключая красоту и оригинальность стихотворнаго языка, какіе слды общаго происхожденія находимъ мы въ Руслан и Людмил, въ Кавказскомъ Плнник, въ Онгин, въ Цыганахъ и т. д.? — Не только каждая изъ сихъ поэмъ отличается особенностью хода и образа изложенія (la mani`ere); но еще нкоторыя изъ нихъ различествуютъ и самымъ характеромъ поэзіи, отражая различное воззрніе поэта на вещи, такъ что въ перевод ихъ легко можно бы было почесть произведеніями не одного, но многихъ авторовъ. Эта легкая шутка, дитя веселости и остроумія, которая въ Руслан и Людмил одваетъ вс предметы въ краски блестящія и свтлыя, уже не встрчается больше въ другихъ произведеніяхъ нашего поэта; ея мсто въ Онгин заступила уничтожающая насмшка, отголосокъ сердечнаго скептицизма, и добродушная веселость смнилась здсь на мрачную холодность, которая на вс предметы смотритъ сквозь темную завсу сомнній, свои наблюденія передаетъ въ каррикатур, и созидаетъ какъ бы для того только, чтобы черезъ минуту насладиться разрушеніемъ созданнаго. Въ Кавказскомъ Плнник, напротивъ того, не находимъ мы ни той доврчивости къ судьб, которая одушевляетъ Руслана, ни того презрнія къ человку, которое замчаемъ въ Онгин. Здсь видимъ душу, огорченную измнами и утратами, но еще не измнившую самой себ, еще не утратившую свжести прежнихъ чувствованій, еще врную завтному влеченію, — душу, растерзанную судьбой, но не побжденную: исходъ борьбы еще зависитъ отъ будущаго. Въ поэм Цыганы характеръ поэзіи также совершенно особенный, отличный отъ другихъ поэмъ Пушкина. Тоже можно сказать почти про каждое изъ важнйшихъ его твореній.

Но, разсматривая внимательно произведенія Пушкина, отъ Руслана и Людмилы до пятой главы Онгина, находимъ мы, что при всхъ измненіяхъ своего направленія, поэзія его имла три періода развитія, рзко отличающихся одинъ отъ другаго. Постараемся опредлить особенность и содержаніе каждаго изъ нихъ, и тогда уже выведемъ полное заключеніе о поэзіи Пушкина вообще.

Если по характеру, тону и отдлк, сроднымъ духу искусственныхъ произведеній различныхъ націй, стихотворство, какъ живопись, можно длить на школы, то первый періодъ поэзіи Пушкина, заключающій въ себ Руслана и нкоторыя изъ мелкихъ стихотвореній, назвалъ бы я періодомъ школы Итальянско-Французской. Сладость Парни, непринужденное и легкое остроуміе, нжность, чистота отдлки, свойственныя характеру Французской поэзіи вообще, соединились здсь съ роскошью, съ изобиліемъ жизни и свободою Аріоста. Но остановимся нсколько времени на томъ произведеніи нашего поэта, которымъ совершилось первое знакомство Русской публики съ ея любимцемъ.

Если въ своихъ послдующихъ твореніяхъ, почти во вс созданія своей фантазіи вплетаетъ Пушкинъ индивидуальность своего характера и образа мыслей, то здсь является онъ чисто творцомъ-поэтомъ. Онъ не ищетъ передать намъ свое особенное воззрніе на міръ, судьбу, жизнь и человка; но просто созидаетъ намъ новую судьбу, новую жизнь, свой новый міръ, населяя его существами новыми, отличными, принадлежащими исключительно его творческому воображенію. Отъ того ни одна изъ его поэмъ не иметъ той полноты и оконченности, какую замчаемъ въ Руслан. Отъ того каждая пснь, каждая сцена, каждое отступленіе живетъ самобытно и полно; отъ того каждая часть такъ необходимо вплетается въ составъ цлаго созданія, что нельзя ничего прибавить или выбросить, не разрушивъ совершенно его гармоніи. Отъ того Черноморъ, Наина, Голова, Финнъ, Рогдай, Фарлафъ, Ратмиръ, Людмила, словомъ, каждое изъ лицъ, дйствующихъ въ поэм (выключая, можетъ быть, одного: самаго героя поэмы), получило характеръ особенный, рзко образованный и вмст глубокій. Отъ того, наблюдая соотвтственность частей къ цлому, авторъ тщательно избгаетъ всего патетическаго, могущаго сильно потрясти душу читателя; ибо сильное чувство несовмстно съ охотою къ чудесному-комическому, и уживается только съ величественно-чудеснымъ. Одно очаровательное можетъ завлечь насъ въ царство волшебствъ; и если посреди плнительной невозможности что нибудь тронетъ насъ не на шутку, заставя обратиться къ самимъ себ, то прости тогда вра въ невроятное! Чудесное, призраки разлетятся въ ничто, и цлый міръ небывалаго рушится, исчезнетъ, какъ прерывается пестрое сновидніе, когда что нибудь въ его созданіяхъ напомнитъ намъ о дйствительности. Разсказъ Финна, имя другой конецъ, уничтожилъ бы дйствіе цлой поэмы: какъ въ Виландовомъ Оберон одинъ, — впрочемъ, одинъ изъ лучшихъ отрывковъ его, — описаніе несчастій главнаго героя, слишкомъ сильно потрясая душу, разрушаетъ очарованіе цлаго, и, такимъ образомъ, отнимаетъ у него главное его достоинство. Но неожиданность развязки, безобразіе старой колдуньи и смшное положеніе Финна разомъ превращаютъ въ каррикатуру всю прежнюю картину несчастной любви, и такъ мастерски связываютъ эпизодъ съ тономъ цлой поэмы, что онъ уже длается одною изъ ея необходимыхъ составныхъ частей. Вообще можно сказать про Руслана и Людмилу, что если строгая критика и найдетъ въ ней иное слабымъ, невыдержаннымъ, то конечно не сыщетъ ничего лишняго, ничего неумстнаго. Рыцарство, любовь, чародйство, пиры, война, русалки, вс стихіи волшебнаго міра совокупились здсь въ одно созданіе и, не смотря на пестроту частей, въ немъ все стройно, согласно, цло. Самые приступы къ пснямъ, занятые у пвца Іоанны, сохраняя везд одинъ тонъ, набрасываютъ и на все твореніе одинъ общій оттнокъ веселости и остроумія.

Замтимъ, между прочимъ, что та изъ поэмъ Пушкина, въ которой всего мене встрчаемъ мы сильныя потрясенія и глубокость чувствованій, есть однакоже самое совершенное изъ всхъ его произведеній по соразмрности частей, по гармоніи и полнот изобртенія, по богатству содержанія, по стройности переходовъ, по безпрерывности господствующаго тона, и, наконецъ, по врности, разнообразію и оригинальности характеровъ. Напротивъ того Кавказскій Плнникъ, мене всхъ остальныхъ поэмъ удовлетворяющій справедливымъ требованіямъ искусства, не смотря на то, богаче всхъ силою и глубокостію чувствованій.

Кавказскимъ Плнникомъ начинается второй періодъ Пушкинской поэзіи, который можно назвать отголоскомъ лиры Байрона.

Если въ Руслан и Людмил Пушкинъ былъ исключительно поэтомъ, передавая врно и чисто внушенія своей фантазіи; то теперь является онъ поэтомъ-философомъ, который въ самой поэзіи хочетъ выразить сомннія своего разума, который всмъ предметамъ даетъ общія краски своего особеннаго воззрнія и часто отвлекается отъ предметовъ, чтобы жить въ области мышленія. Уже не волшебниковъ съ ихъ чудесами, не героевъ непобдимыхъ, не очарованные сады представляетъ онъ въ Кавказскомъ Плнник, Онгин и проч. — жизнь дйствительная и человкъ нашего времени съ ихъ пустотою, ничтожностію и прозою длаются предметомъ его псень. Но онъ не ищетъ, подобно Гете, возвысить предметъ свой, открывая поэзію въ жизни обыкновенной, а въ человк нашего времени — полный отзывъ всего человчества; а, подобно Байрону, онъ въ цломъ мір видитъ одно противорчіе, одну обманутую надежду, и почти каждому изъ его героевъ можно придать названіе разочарованнаго.

Не только своимъ воззрніемъ на жизнь и человка совпадается Пушкинъ съ пвцомъ Гяура; онъ сходствуетъ съ нимъ и въ остальныхъ частяхъ своей поэзіи: тотъ же способъ изложенія, тотъ же тонъ, та же форма поэмъ, такая же неопредленность въ цломъ и подробная отчетливость въ частяхъ, такое же расположеніе, и даже характеры лицъ по большей части столь сходные, что съ перваго взгляда ихъ почтешь за чужеземцевъ-эмигрантовъ, переселившихся изъ Байронова міра въ творенія Пушкина.

Однакоже, не смотря на такое сходство съ Британскимъ поэтомъ, мы находимъ въ Онгин, въ Цыганахъ, въ Кавказскомъ Плнник и проч. столько красотъ самобытныхъ, принадлежащихъ исключительно нашему поэту, такую неподдльную свжесть чувствъ, такую врность описаній, такую тонкость въ замчаніяхъ и естественность въ ход, такую оригинальность въ язык, и, наконецъ, столько національнаго, чисто Русскаго, что даже въ этомъ період его поэзіи нельзя назвать его простымъ подражателемъ. Нельзя однакоже допустить и того, что Пушкинъ случайно совпадается съ Байрономъ; что воспитанные однимъ вкомъ, и, можетъ быть, одинакими обстоятельствами, они должны были сойтись и въ образ мыслей и въ дух поэзіи, а слдовательно, и въ самыхъ формахъ ея; ибо у истинныхъ поэтовъ формы произведеній не бываютъ случайными, но также слиты съ духомъ цлаго, какъ тло съ душою въ произведеніяхъ Творца. Нельзя, говорю я, допустить сего мннія потому, что Пушкинъ тамъ даже, гд онъ всего боле приближается къ Байрону, все еще сохраняетъ столько своего особеннаго, обнаруживающаго природное его направленіе, что для вникавшихъ въ духъ обоихъ поэтовъ очевидно, что Пушкинъ не случайно встртился съ Байрономъ, но заимствовалъ у него, или лучше сказать, невольно подчинялся его вліянію. Лира Байрона должна была отозваться въ своемъ вк, бывъ сама голосомъ своего вка. Одно изъ двухъ противоположныхъ направленій нашего времени достигло въ ней своего выраженія. Мудрено ли, что и для Пушкина она звучала не даромъ? Хотя, можетъ быть, онъ уже слишкомъ много уступалъ ея вліянію, и — сохранивъ боле оригинальности, по крайней мр въ наружной форм своихъ поэмъ, придалъ бы имъ еще большее достоинство.

Такое вліяніе обнаружилось прежде всего въ Кавказскомъ Плнник. Здсь особенно видны т черты сходства съ Байрономъ, которыя мы выше замтили; но расположеніе поэмы доказываетъ, что она была первымъ опытомъ Пушкина въ произведеніяхъ такого рода; ибо вс описанія Черкесовъ, ихъ образа жизни, обычаевъ, игръ и т. д., которыми наполнена первая пснь, безполезно останавливають дйствіе, разрываютъ нить интереса и не вяжутся съ тономъ цлой поэмы. Поэма вообще, кажется, иметъ не одно, но два содержанія, которыя не слиты вмст, но являются каждое отдльно, развлекая вниманіе и чувства на дв различныя стороны. За то — какими достоинствами выкупается этотъ важный недостатокъ! Какая поэзія разлита на вс сцены! Какая свжесть, какая сила чувствъ! Какая врность въ живыхъ описаніяхъ! Ни одно изъ произведеній Пушкина не представляетъ столько недостатковъ и столько красотъ.

Такое же, или, можетъ быть, еще большее сходство съ Байрономъ является въ Бахчисарайскомъ Фонтан; но здсь искуснйшее исполненіе доказываетъ уже большую зрлость поэта. Жизнь гаремская также относится къ содержанію Бахчисарайскаго Фонтана, какъ Черкесскій бытъ къ содержанію Кавказскаго Плнника: оба составляютъ основу картины, и, не смотря на то, какъ различно ихъ значеніе! Все, что происходитъ между Гиреемъ, Маріею и Заремою, такъ тсно соединено съ окружающими предметами, что всю повсть можно назвать одною сценою изъ жизни гарема. Вс отступленія и перерывы связаны между собой однимъ общимъ чувствомъ; все стремится къ произведенію одного, главнаго впечатлнія. Вообще, видимый безпорядокъ изложенія есть неотмнная принадлежность Байроновскаго рода; но этотъ безпорядокъ есть только мнимый, и нестройное представленіе предметовъ отражается въ душ стройнымъ переходомъ ощущеній. Чтобы понять такого рода гармонію, надобно прислушиваться къ внутренней музык чувствованій, рождающейся изъ впечатлній отъ описываемыхъ предметовъ, между тмъ какъ самые предметы служатъ здсь только орудіемъ, клавишами, ударяющими въ струны сердца.

Эта душевная мелодія составляетъ главное достоинство Бахчисарайскаго Фонтана. Какъ естественно, гармонически, восточная нга, восточное сладострастіе, слилися здсь съ самыми сильными порывами южныхъ страстей! Въ противоположности роскошнаго описанія гарема съ мрачностію главнаго происшествія виденъ творецъ Руслана, изъ безсмертнаго міра очарованій спустившійся на землю, гд среди разногласія страстей и несчастій, онъ еще не позабылъ чувства упоительнаго сладострастія. Его поэзію въ Бахчисарайскомъ Фонтан можно сравнить съ восточною Пери, которая, утративъ рай, еще сохранила красоту неземную; ея видъ задумчивъ и мраченъ; сквозь притворную холодность замтно сильное волненіе души; она быстро и неслышно, какъ духъ, какъ Зарема, пролетаетъ мимо насъ, одтая густымъ облакомъ, и мы плняемся тмъ, что видли, а еще боле тмъ, чмъ настроенное воображеніе невольно дополняетъ незримое. Тонъ всей поэмы боле всхъ другихъ приближается къ Байроновскому.

За то, дале всхъ отстоитъ отъ Байрона поэма Разбойники, не смотря на то, что содержаніе, сцены, описанія, все въ ней можно назвать сколкомъ съ Шильйонскаго Узника. Она больше каррикатура Байрона, нежели подражаніе ему. Бонниваръ страдаетъ для того, чтобы

Спасти души своей любовь;

и какъ ни жестоки его мученія, но въ нихъ есть какая-то поэзія, которая принуждаетъ насъ къ участію; между тмъ какъ подробное описаніе страданій пойманныхъ разбойниковъ поселяетъ въ душ одно отвращеніе, чувство, подобное тому, какое произвелъ бы видъ мученія преступника, осужденнаго къ заслуженной казни. Можно ршительно сказать, что въ этой поэм нтъ ничего поэтическаго, выключая вступленія и красоту стиховъ, везд и всегда свойственную Пушкину.

Сія красота стиховъ всего боле видна въ Цыганахъ, гд мастерство стихосложенія достигло высшей степени своего совершенства и гд искусство приняло видъ свободной небрежности. Здсь каждый звукъ, кажется, непринужденно вылился изъ души и, не смотря на то, каждый стихъ получилъ послднюю отработку, за исключеніемъ, можетъ быть, двухъ или трехъ изъ цлой поэмы: все чисто, округлено и вольно.

Но соотвтствуетъ ли содержаніе поэмы достоинству ея отдлки? — Мы видимъ народъ кочующій, полудикій, который не знаетъ законовъ, презираетъ роскошь и просвщеніе, и любитъ свободу боле всего; но народъ сей знакомъ съ чувствами, свойственными самому утонченному общежитію: воспоминаніе прежней любви и тоска по измнившей Маріул наполняютъ всю жизнь стараго Цыгана. Но зная любовь исключительную, вчную, Цыганы не знаютъ ревности; имъ непонятны чувства Алеко. Подумаешь, авторъ хотлъ представить золотой вкъ, гд люди справедливы, не зная законовъ; гд страсти никогда не выходятъ изъ границъ должнаго; гд все свободно, но ничто не нарушаетъ общей гармоніи, и внутреннее совершенство есть слдствіе не трудной образованности, но счастливой неиспорченности совершенства природнаго. Такая мысль могла бы имть высокое поэтическое достоинство. Но здсь, къ несчастію, прекрасный полъ разрушаетъ все очарованіе, и между тмъ какъ бдные Цыганы любятъ горестно и трудно, ихъ жены, какъ вольная луна, на всю природу мимоходомъ изливаютъ равное сіянье. Совмстно ли такое несовершенство женщинъ съ такимъ совершенствомъ народа? — Либо Цыганы не знаютъ *