Полное собрание сочинений

71

Я безрассуден – и не диво! Но рассудителен ли ты, Всегда преследуя ревниво Мои любимые мечты? «Не для неё прямое чувство: Одно коварное искусство Я вижу в Делии твоей; Не верь прелестнице лукавой! Самолюбивою забавой Твои восторги служат ей». Не обнаружу я досады, И проницательность твоя Хвалы достойна, верю я, Но не находит в ней отрады Душа смятенная моя. Я вспоминаю голос нежный Шалуньи ласковой моей, Речей открытых склад небрежный, Огонь ланит, огонь очей; Я вспоминаю день разлуки, Последний долгий разговор И, полный неги, полный муки, На мне покоившийся взор; Я перечитываю строки, Где, увлечения полна, В любви счастливые уроки Мне самому даёт она, И говорю в тоске глубокой: «Ужель обманут я жестокой? Или всё, всё в безумном сне Безумно чудилося мне? О, страшно мне разуверенье, И об одном мольба моя: Да вечным будет заблужденье, Да век безумцем буду я…» Когда же с верою напрасной Взываю я к судьбе глухой И вскоре опыт роковой Очам доставит свет ужасный, Пойду я странником тогда На край земли, туда, туда, Где вечный холод обитает, Где поневоле стынет кровь, Где, может быть, сама любовь В озяблом сердце потухает… Иль нет: подумавши путём, Останусь я в углу своём, Скажу, вздохнув: «Горюн неловкой! Грусть простодушная смешна; Не лучше ль плутом быть с плутовкой, Шутить любовью, как она? Я об обманщице тоскую. Как здравым смыслом я убог! Ужель обманщицу другую Мне не пошлёт в отраду Бог?»

{1824}

72

В глуши лесов счастлив один, Другой страдает на престоле; На высоте земных судьбин И в незаметной, низкой доле Всех благ возможных тот достиг, Кто дух судьбы своей постиг. Мы все блаженствуем равно, Но все блаженствуем различно; Уделом нашим решено, Как наслаждаться им прилично, И кто нам лучший дал совет – Иль Эпикур, иль Эпиктет? Меня тягчил печалей груз, Но не упал я перед роком, Нашёл отраду в песнях муз И в равнодушии высоком, И светом презренный удел Облагородить я умел. Хвала вам, боги! Предо мной Вы оправдалися отныне! Готов я с бодрою душой На всё угодное судьбине, И никогда сей лиры глас Не оскорбит роптаньем вас!

{1824}

73. ЧЕРЕП

Усопший брат! кто сон твой возмутил? Кто пренебрёг святынею могильной? В разрытый дом к тебе я нисходил, Я в руки брал твой череп жёлтый, пыльный! Ещё носил волос остатки он; Я зрел на нём ход постепенный тленья. Ужасный вид! Как сильно поражён Им мыслящий наследник разрушенья! Со мной толпа безумцев молодых Над ямою безумно хохотала; Когда б тогда, когда б в руках моих Глава твоя внезапно провещала! Когда б она цветущим, пылким нам И каждый час грозимым смертным часом Все истины, известные гробам, Произнесла своим бесстрастным гласом! Что говорю? Стократно благ закон, Молчаньем ей уста запечатлевший; Обычай прав, усопших важный сон Нам почитать издревле повелевший, Живи живой, спокойно тлей мертвец! Всесильного ничтожное созданье, О человек! Уверься наконец: Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье! Нам надобны и страсти и мечты, В них бытия условие и пища: Не подчинишь одним законам ты И света шум и тишину кладбища! Природных чувств мудрец не заглушит И от гробов ответа не получит: Пусть радости живущим жизнь дарит, А смерть сама их умереть научит.

{1824}, {1826}

74

Решительно печальных строк моих Не хочешь ты ответом удостоить; Не тронулась ты нежным чувством их И презрела мне сердце успокоить! Не оживу я в памяти твоей, Не вымолю прощенья у жестокой! Виновен я: я был неверен ей; Нет жалости к тоске моей глубокой! Виновен я: я славил жён других… Так! но когда их слух предубеждённый Я обольщал игрою струн моих, К тебе летел я думой умилённой, Тебя я пел под именами их. Виновен я: на балах городских, Среди толпы, весельем оживлённой, При гуле струн, в безумном вальсе мча То Делию, то Дафну, то Лилету И всем троим готовый сгоряча Произнести по страстному обету, Касаяся душистых их кудрей Лицом моим, объемля жадной дланью Их стройный стан, – так! в памяти моей Уж не было подруги прежних дней, И предан был я новому мечтанью! Но к ним ли я любовию пылал? Нет, милая! когда в уединенье Себя потом я тихо поверял, Их находя в моём воображенье, Тебя одну я в сердце обретал! Приветливых, послушных без ужимок, Улыбчивых для шалости младой, Из-за угла пафосских пилигримок Я сторожил вечернею порой; На миг один их своевольный пленник, Я только был шалун, а не изменник. Нет! более надменна, чем нежна, Ты всё ещё обид своих полна… Прости ж навек! Но знай, что двух виновных, Не одного, найдутся имена В стихах моих, в преданиях любовных.

{1824}, {1826}

75. БОГДАНОВИЧУ

В садах Элизия, у вод счастливой Леты, Где благоденствуют отжившие поэты, О Душенькин поэт, прими мои стихи! Никак в писатели попал я за грехи И, надоев живым посланьями своими, Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими. Нет нужды до того! Хочу в досужный час С тобой поговорить про русский наш Парнас, С тобой, поэт живой, затейливый и нежный, Всегда пленительный, хоть несколько небрежный, Чертам заметнейшим лукавой остроты Дающий милый вид сердечной простоты И часто, наготу рисуя нам бесчинно, Почти бесстыдным быть умеющий невинно. Не хладной шалостью, но сердцем внушена, Весёлость ясная в стихах твоих видна; Мечты игривые тобою были петы. В печаль влюбились мы. Новейшие поэты Не улыбаются в творениях своих, И на лице земли всё как-то не по них. Ну что ж? Поклон, да вон! Увы, не в этом дело: Ни жить им, ни писать ещё не надоело, И правду без затей сказать тебе пора: Пристала к музам их немецких муз хандра. Жуковский виноват: он первый между нами Вошёл в содружество с германскими певцами И стал передавать, забывши божий страх, Жизнехуленья их в пленительных стихах. Прости ему господь! Но что же! все мараки Ударились потом в задумчивые враки, У всех унынием оделося чело, Душа увянула и сердце отцвело. «Как терпит публика безумие такое?» – Ты спросишь? Публике наскучило простое, Мудреное теперь любезно для неё: У века дряхлого испортилось чутьё. Ты в лучшем веке жил. Не столько просвещённый, Являл он бодрый ум и вкус неразвращённый, Венцы свои дарил, без вычур толковит, Он только истинным любимцам Аонид. Но нет явления без творческой причины: Сей благодатный век был век Екатерины! Она любила муз, и ты ли позабыл, Кто «Душеньку» твою всех прежде оценил? Я думаю, в садах, где свет бессмертья блещет, Поныне тень твоя от радости трепещет, Воспоминая день, сей день, когда певца, Ещё за милый труд не ждавшего венца, Она, друзья её достойно наградили И, скромного, его так лестно изумили, Страницы «Душеньки» читая наизусть. Сердца завистников стеснила злая грусть, И на другой же день расспросы о поэте И похвалы ему жужжали в модном свете. Кто вкуса божеством служил теперь бы нам? Кто в наши времена, и прозе и стихам Провозглашая суд разборчивый и правый, Заведовать бы мог парнасскою управой? О, добрый наш народ имеет для того Особенных судей, которые его В листах условленных и в цену приведенных Снабжают мнением о книгах современных! Дарует между нас и славу и позор Торговой логики смышлёный приговор. О наших судиях не смею молвить слова, Но слушай, как честят они один другого: Товарищ каждого – глупец, невежда, враль; Поверить надо им, хотя поверить жаль. Как быть писателю? В пустыне благодатной, Забывши модный свет, забывши свет печатный, Как ты, философ мой, таиться без греха, Избрать в советники кота и петуха И, в тишине трудясь для собственного чувства, В искусстве находить возмездие искусства! Так, веку вопреки, в сей самый век у нас Сладко поющих лир порою слышен глас, Благоуханный дым от жертвы бескорыстной! Так нежный Батюшков, Жуковский живописный, Неподражаемый, и целую орду Злых подражателей родивший на беду, Так Пушкин молодой, сей ветреник блестящий, Всё под пером своим шутя животворящий (Тебе, я думаю, знаком довольно он: Недавно от него товарищ твой Назон Посланье получил), любимцы вдохновенья, Не могут поделить сердечного влеченья И между нас поют, как некогда Орфей Между мохнатых пел, по вере старых дней. Бессмертие в веках им будет воздаяньем! А я, владеющий убогим дарованьем, Но рвением горя полезным быть и им. Я правды красоту даю стихам моим, Желаю доказать людских сует ничтожность И хладной мудрости высокую возможность. Что мыслю, то пишу. Когда-то веселей Я славил на заре своих цветущих дней Законы сладкие любви и наслажденья. Другие времена, другие вдохновенья; Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя. Опять, когда умру, повеселею я; Тогда беспечных муз беспечного питомца Прими, философ мой, как старого знакомца.

Между январем и июнем 1824

76

Мне с упоением заметным Глаза поднять на вас беда: Вы их встречаете всегда С лицом сердитым, неприветным. Я полон страстною тоской, Но нет! рассудка не забуду И на нескромный пламень мой Ответа требовать не буду. Не терпит бог младых проказ Ланит увядших, впалых глаз. Надежды были бы напрасны, И к вам не ими я влеком. Любуюсь вами, как цветком, И счастлив тем, что вы прекрасны. Когда я в очи вам гляжу, Предавшись нежному томленью, Слегка о прошлом я тужу, Но рад, что сердце нахожу Ещё способным к упоенью. Меж мудрецами был чудак: «Я мыслю, – пишет он, – итак, Я, несомненно, существую». Нет! любишь ты, и потому Ты существуешь, – я пойму Скорее истину такую. Огнём, похищенным с небес, Япетов сын (гласит преданье) Одушевил своё созданье, И наказал его Зевес Неумолимый, Прометея К скалам Кавказа приковал, И сердце вран ему клевал; Но, дерзость жертвы разумея, Кто приговор не осуждал? В огне волшебных ваших взоров Я занял сердца бытие: Ваш гнев достойнее укоров, Чем преступление мое, Но не сержусь я, шутка водит Моим догадливым пером. Я захожу в ваш милый дом, Как вольнодумец в храм заходит. Душою праздный с давних пор, Ещё твержу любовный вздор, Ещё беру прельщенья меры, Как по привычке прежних дней Он ароматы жжёт без веры Богам, чужим душе своей.

Между январем и июнем 1824

77

Взгляни на звезды: много звезд В безмолвии ночном Горит, блестит кругом луны На небе голубом. Взгляни на звезды: между них Милее всех одна! За что же? Ранее встает, Ярчей горит она? Нет! утешает свет её Расставшихся друзей: Их взоры, в синей вышине, Встречаются на ней. Она на небе чуть видна, Но с думою глядит, Но взору шлёт ответный взор И нежностью горит. С неё в лазоревую ночь Не сводим мы очес, И провожаем мы её На небо и с небес. Себе звезду избрал ли ты? В безмолвии ночном Их много блещет и горит На небе голубом. Не первой вставшей сердце вверь И, суетный в любви, Не лучезарнейшую всех Своею назови. Ту назови своей звездой, Что с думою глядит, И взору шлёт ответный взор, И нежностью горит.

Июль – начало августа 1824

78. НЕВЕСТЕ

А. Я. Васильевой

Не раз Гимена клеветали: Его бездушным торговцем, Брюзгой, ленивцем и глупцом Попеременно называли. Как свет его ни назови, У вас он будет, без сомненья, Достойным сыном уваженья И братом пламенной любви!

1824 Роченсальм

79

Завыла буря; хлябь морская Клокочет и ревёт, и чёрные валы Идут, до неба восставая, Бьют, гневно пеняся, в прибрежные скалы. Чья неприязненная сила, Чья своевольная рука Сгустила в тучи облака И на краю небес ненастье зародила? Кто, возмутив природы чин, Горами влажными на землю гонит море? Не тот ли злобный дух, геенны властелин, Что по вселенной розлил горе, Что человека подчинил Желаньям, немощи, страстям и разрушенью И на творенье ополчил Все силы, данные творенью? Земля трепещет перед ним: Он небо заслонил огромными крылами И двигает ревущими водами, Бунтующим могуществом своим. Когда придёт желанное мгновенье? Когда волнам твоим я вверюсь, океан? Но знай: красой далеких стран Не очаровано моё воображенье. Под небом лучшим обрести Я лучшей доли не сумею; Вновь не смогу душой моею В краю цветущем расцвести. Меж тем от прихоти судьбины, Меж тем от медленной отравы бытия, В покое раболепном я Ждать не хочу своей кончины; На яростных волнах, в борьбе со гневом их Она отраднее гордыне человека! Как жаждал радостей младых Я на заре младого века, Так ныне, океан, я жажду бурь твоих! Волнуйся, восставай на каменные грани; Он веселит меня, твой грозный, дикий рев, Как зов к давно желанной брани, Как мощного врага мне чем-то лестный гнев.

1824

80. ЛЕДА

В стране роскошной, благодатной, Где Евротейский древний ток Среди долины ароматной Катится светел и широк, Вдоль брега Леда молодая, Ещё не мысля, но мечтая, Стопами тихими брела. Уж близок полдень; небо знойно; Кругом всё пусто, всё спокойно; Река прохладна и светла; Брега стрегут кусты густые… Покровы пали на цветы, И Леды прелести нагие Прозрачной влагой приняты. Легко возлегшая на волны, Легко скользит по ним она; Роскошно пенясь, перси полны Лобзает жадная волна. Но зашумел тростник прибрежный, И лебедь стройный, белоснежный Из-за него явился ей. Сначала он, чуть зримый оком, Блуждает в оплыве широком Кругом возлюбленной своей, В пучине часто исчезает, Но, сокрываяся от глаз, Из вод глубоких выплывает Всё ближе к милой каждый раз. И вот плывёт он рядом с нею. Ей смелость лебедя мила, Рукою нежною своею Его осанистую шею Младая дева обняла; Он жмется к деве, он украдкой Ей перси нежные клюёт; Он в песне радостной и сладкой Как бы красы её поёт, Как бы поёт живую негу! Меж тем влечёт её ко брегу. Выходит на берег она; Устав, в тени густого древа На мураву ложится дева, На длань главою склонена. Меж тем не дремлет лебедь страстный; Он на коленях у прекрасной Нашёл убежище своё; Он сладкозвучно воздыхает, Он важным клёвом вопрошает Уста невинные её… В изнемогающую деву Огонь желания проник: Уста раскрылись; томно клеву Уже ответствует язык; Уж на глаза с живым томленьем Набросив пышные власы, Она нечаянным движеньем Раскрыла все свои красы… Приют свой прежний покидает Тогда нескромный лебедь мой; Он томно шею обвивает Вкруг шеи девы молодой: Его напрасно отклоняет Она дрожащею рукой: Он завладел – Затрепетал крылами он, — И вырывается у Леды И детства крик, и неги стон.

1824

81

Мила, как грация, скромна, Как Сандрильона; Подобно ей, красой она Достойна трона. Приятна лира ей моя; Но что мне в этом? Быть королём желал бы я, А не поэтом.

1824

82. ЭПИГРАММА

Свои стишки Тощёв-пиит Покроем Пушкина кроит, Но славы громкой не получит, И я котёнка вижу в нём, Который, право, не путём На голос лебедя мяучит.

1824?