После приказа

Он, видимо, замерз бы, по крайней мере, подхватил бы воспаление легких, если б не наткнулся на него прапорщик Березняк. Правда, сказать «наткнулся» было бы неверно. Старшина роты искал Глеба. Он, пожалуй, единственный, кто ни на грамм не поверил ни в россказни Коновала, ни в клятвенные заверения Ртищева, ни в то, что Антонов «пошутил». И это не давало ему покоя.

Березняк растормошил Глеба, поставил его на ноги:

— Негоже, хлопче, к своему здоровью так наплевательски относиться. Ну-ка пойдем, бельишко сменим. Чайку попьем…

Глеб сидел в сухом белье в жарко прогретой кабине, стуча зубами о кружку с кипятком, и с интересом слушал прапорщика, который взялся, кряхтя, за руль, сетуя словами гоголевского Чичикова из «Мертвых душ»:

— Давненько не брал я в руки шашек… — И добавил при этом: — А в свое время лучшим водителем округа считался. Думаешь, сбрехал? У меня где-то даже вырезка из окружной газеты хранится.

Березняк вспомнил свою юность, как начинал службу больше двадцати лет назад. Рос он без отца, который погиб за два месяца до его появления на свет. В самом конце войны. Кстати, он тоже был военным водителем. Отважным. Отпуск дали ему за боевые дела… А после отцу и еще одному шоферу было приказано доставить в небольшой немецкий городок, где стоял наш госпиталь, раненых (тяжелых) из медсанбата дивизии первого эшелона. Напарник отца — мальчишка еще, за два месяца, что был на фронте, в основном тыловые обозы подтягивал вслед быстро продвигающимся войскам. Когда победу отпраздновал, приехал он в родное село Березняка на Винничину, специально, чтобы поведать солдатской вдове о геройском поступке ее мужа. Да так и остался в Сокирянах. Стал маленькому Семену Березняку отчимом. Часто он рассказывал парнишке эту историю.

…Они проехали немного от переднего края. Справа от дороги лесок на пригорок убегал, слева — полюшко-поле молодой травкой покрывалось, кое-где играло желто-рыжими лоскутами еще не тронутой землицы да голубым блюдцем распластавшегося посреди него озера, окаймленного редким чапыжником. Вот туда-то и свернул резко с наезженной колеи Березняк, когда неожиданно залаял миномет и впереди по ходу движения взметнулись темно-бурые копны, преграждая путь. Напарник хоть и растерялся поначалу, но маневр ведущей машины повторил в точности. А из леска цепью выбегали фашисты, строча по полуторкам из автоматов, человек двадцать — тридцать, а может, меньше.

Что было им делать? Их, мужиков с руками и ногами, двое. Еще фельдшерица-сержант трофейный пистолет из сумки выхватила, патроны начала изводить. Из кузовов — стоны, крики раненых. А ехать дальше нельзя: озеро гнилым оказалось, болотистая жижа кругом, травяной покров ходуном ходил. Мины с шипением теперь по нему чавкали, протыкали насквозь — только грязные ошметки разлетались по сторонам. Фашисты — уже вот они — по зеленому ковру бегут, впереди офицер орет. Но и так понятно: машины им были нужны, чтобы на них к своим из окружения пробиться.

Отец Березняка офицера этого сразу уложил. Из ППШ стрекнул — только фуражка от того блином отлетела. Крикнул напарнику: загоняй обе полуторки под вербы и иди на подмогу! Сам залег за кустик, строча меткими очередями. Напарник — Сан Санычем его звали — немедля исполнил то, что ему наказал старшой, схватил две лимонки (все, что у него было), автомат и тоже вступил в бой. Рядом с ним у дерева плюхнулась сержант-медичка, вгоняя в пистолет последнюю обойму. Сан Саныч стрелял не так метко, как старший товарищ, но и его яростные очереди кое-кому душу в пятки загнали: дрогнула вражеская цепь, которая находилась в трех десятках метров, приостановилась, а кое-кто из нее попятился назад или брыкнулся на землю в поисках спасительных бугорков.

В пылу молодой боец не заметил, что сбоку, к впадине, в которой он залег и прятал голову за пнями когда-то поваленных сосен, подползал фриц. Он был совсем близко, крался ловко, толкая тело вперед натренированными движениями. Отец Березняка увидел, какая опасность грозила Сан Санычу, кричал ему, выпустил пару очередей по гитлеровцу, но не достал того: мешало дерево, из-за которого стреляла девушка-сержант. Только щепа от него отлетела. А напарник — ноль внимания, шпарил по цепи из автомата, ничего вокруг себя не видя. Тогда отец, перекатываясь по земле, оставил свою позицию. Решали мгновения быть Сан Санычу жильцом на этом свете или не быть. Кинулся отчаянным броском Березняк наперерез гаду, закрыл собою Сан Саныча, строча из ППШ. Но и фашист успел нажать на гашетку: грудь отца вспучилась красными пузырями.

Горевал Сан Саныч, клял себя потом всю жизнь. Бой практически на этом кончился: подоспело наше воинское подразделение, двигавшееся по дороге в сторону фронта, бойцы которого в два счета разделались с недобитыми гитлеровцами. Сан Саныча орденом наградили — он все-таки довез раненых до места. И всегда, когда показывал Красную Звезду Березняку-младшему, Семену, подчеркивал: этот орден, парень, нам с твоим отцом на двоих дан…

Прапорщик Березняк замолчал, полез было в карман за папиросами, но вспомнив, что неделю как бросил курить, чертыхнулся, спросил у Антонова:

— Цигарки нема?

Глеб покачал головой:

— Не начинал даже баловаться… А дальше, товарищ прапорщик? — спросил он, находясь во власти рассказа старшины роты.

— Дальше обычное дело, — пробасил Березняк. — Подрос я, призвали в армию. Попросился направить в автомобилисты, чтобы, как отец, баранку крутить. Направили. Так по сей день, значится, служу. Но отцов урок братства солдатского на всю жизнь у меня тут, — хлопнул себя в грудь прапорщик. — Много раз он меня выручал…

— А в Афганистане как вас ранило? Ребята все время на ваш шрам на груди смотрят, когда на зарядку бегаем, — взволнованно спросил Березняка Глеб.

— Было дело. Я ведь в числе первых входил в Афганистан. Душманы в основном из-за угла да из засад норовили в спину ударить. Впрочем, тактику они свою не изменили. Ну, а в меня прямо в грудь целил, сволочь, из пулемета. Вовремя солдат один увидел, да успел меня оттолкнуть в сторону. Очередь вскользь прошла… Спас меня боец. Век его буду помнить. — Всего какую-то секунду помолчал прапорщик. И к Глебу: — Но ты вот лучше что скажи, хлопче. Шо у тебя творится в душе?

Глеб нахмурился, снова больно кольнуло его самолюбие от того, что Березняк напомнил ему о положении, в котором он оказался не по своей воле.

— Ты не молчи, не молчи, хлопец, я, знамо дело, не слепец, у меня таких, как ты, — ого-о сколько было! Сынов своих вырастил, значится.

— Хорошо, товарищ прапорщик, — вроде решился Глеб, — только ответьте мне еще на один вопрос. Вот вы, опытный человек, всю жизнь с солдатами, сами рядовым были, с душманами воевали. Скажите, мы все должны одинаково уставы выполнять, работать, служить или же у кого-то из нас могут быть привилегии, скидки?

— Ясен твой вопрос, — вздохнул Березняк. — Только поставлен он не точно. Уставы да — закон для всех. Но люди разве бывают одинаковые? Я не встречал. Одинаково работать, служить и все такое прочее могут одни оловянные солдатики. А живые люди?.. Один лучше схватывает, другой похуже, но силен в ином, а третий вовсе слабак. Оно, конечно, у меня грамотешки маловато. В вечернюю школу бегал и в колхозе працював. По-ученому растолковать тебе, может, и не сумею. Хотя как-то Дарвина взялся читать, ученого, значится. Разумом понял, наукой, знамо дело, доказано, что все мы от обезьян, словом. А вот сердце мое — ну никак такое понимание не воспринимает! Это как же: есть черные, есть рыжие, горластые и тихони, есть поэты в душе, а есть — деревяка деревякой… Будто каждому по зернышку всыпано в кровушку — горькому, сладкому, соленому, совсем без вкуса и запаха — и оно прорастает, плодоносит. Посему, при чем тут обезьяна, скажи мне?! Да в наш-то век прогресса можно было бы ого каких одуванчиков из этих самых обезьян наклепать — ни пьяниц тебе, ни воров, ни прогульщиков, ни лодырей — все ангелы! Живи и радуйся!.. Только со скуки тогда сдохнешь. В жизни все сложнее…

Глеб слушал Березняка и не мог сдержать улыбки. Прямолинейность прапорщика в оценке учения Дарвина немного смешила. Но что-то в ней все же притягивало, заставляло внимать и соглашаться. А Березняк хлопнул себя по карману, сожалея, что нет курева, и продолжал:

— Ты, хлопец, не смейся. Думаешь, я спятил? Ан нет. В дебри научные я полез, шоб растолковать больную часть твоего вопроса о привилегиях и скидках. А он для тебя больной, я это понял. Тут, друже, нельзя тоже все под одну гребенку грести. Вон Мацай, на кого ты глаз косишь, или тот же Коновал — случись что с машиной — они враз скумекают, хитрюгу-поломку найдут и тут же исправят все в лучшем виде. Посему поднаторели они, вояками стали…