Последняя глава (Книга 3)

– Эм, - обратился Адриан к сестре, - скажи, кто-нибудь из нас болел душой за другого?

– В больших семьях этого не бывает. Со мной это чуть не случилось, когда я женила Лайонела... А теперь он судья - ужасно! Дорнфорд... Ты видел его?

– Никогда.

– У него лицо как на портретах. Говорят, в Оксфорде он получил приз за прыжки в длину. Это может пригодиться?

– Говорят, это желательно.

– Отлично сложен, - продолжала леди Монт.
– Я подробно рассмотрела его в Кондафорде.

– Милая Эм!

– Ради Динни, конечно. Что ты будешь делать с садовником, который во что бы то ни стало желает укатать каменную площадку?

– Скажу, чтобы он этого не делал.

– А он не слушается: когда ни выглянешь в окно в Липпингхолле, он вечно куда-то тащит эту трамбовку. Вот и гонг, а вот и Динни. Пойдем.

Сэр Лоренс стоял у буфета и извлекал из бутылки раскрошившуюся пробку.

– Лафит шестьдесят пятого года. Никак не угадаешь, каков он окажется. Открывайте осторожнее, Блор. Как ты думаешь, Адриан, подогреть его или не стоит?

– Лучше нет, если оно такое старое.

– Пожалуй.

Ужин начался в молчании. Адриан думал о Динни, Динни - о Клер, а сэр Лоренс - о вине.

– Французское искусство, - сказала леди Монт.

– Ах да!
– подхватил сэр Лоренс.
– Ты мне напомнила, Эм: будут выставлены некоторые картины, принадлежавшие старику Форсайту. Ведь он умер, спасая их, и это нужно сделать в память о нем.

Динни подняла глаза.

– Отец Флер? Хороший был человек, дядя?

– Хороший?
– повторил сэр Лоренс.
– Пожалуй, не то. Прямой - да, осторожный - да, слишком осторожный по теперешним временам. Когда начался пожар, его ударило по голове картиной... Бедняга... Впрочем, во французском искусстве он кое-что понимал... Эта выставка очень бы его порадовала.

– Ни одна вещь на ней не может сравниться с "Рождением Венеры", заявил Адриан.

Динни бросила на него довольный взгляд.

– Божественная вещь!
– сказала она.

Сэр Лоренс поднял одну бровь.

– Я не раз пытался понять, отчего народы становятся все прозаичнее. Сравните старых итальянцев и современных!

– Разве поэзия - не особое кипение крови, дядя? Разве она не юность или по крайней мере не восторженность?

– Итальянцы никогда не были молодыми, а восторженности в них и сейчас хоть отбавляй. Мы путешествовали прошлой весной по Италии, и ты бы видела, как они хлопотали из-за наших паспортов!

– Трогательно, - согласилась леди Монт.

– Весь вопрос - в способах выражения. В четырнадцатом веке средствами выражения для итальянцев были кинжалы и стихи, в пятнадцатом и шестнадцатом - яд, скульптура и живопись, в семнадцатом - музыка, в восемнадцатом интриги, в девятнадцатом - восстания, а в двадцатом их поэтичность выражает себя в радио и в законах.

– Это было так утомительно, - пробормотала леди Монт, - эти законы, которых ты не в состоянии прочесть.

– Тебе повезло, мой друг: я их читал.

– У итальянцев есть одна особенность, - продолжал Адриан, - век за веком они в той или иной области дают великих людей. Я не знаю, Лоренс, что здесь влияет - климат, кровь или, может быть, пейзаж?

Сэр Лоренс пожал плечами.

– Как тебе нравится кларет? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет тому назад вас еще не было на свете, а мы с Адрианом пешком под стол ходили. Это почти совершенство.

Адриан отхлебнул из своего стакана и кивнул.

– Превосходное вино.

– А ты что скажешь, Динни?

– Я уверена, что оно великолепно, но ничего в этом не смыслю.

– Старик Форсайт оценил бы его. У него был замечательный херес. Чувствуешь букет, Эм?

Леди Монт, держа стакан в руке, оперлась локтем на стол и слегка раздула ноздри.

– Какой вздор!
– пробормотала она.
– Любой цветок пахнет лучше.

Последовало всеобщее молчание. Динни первая подняла глаза.

– А как поживают Босуэл и Джонсон, тетечка?

– Я только что рассказывала Адриану: Босуэл утрамбовывает каменную площадку, а у Джонсона умерла жена. Бедняга! Он стал другим человеком. Все время насвистывает. Следовало бы записывать эти мелодии.

– Старинные народные песни?

– Нет, современные. Он просто бредит.

– Кстати, о старине, - заметил сэр Лоренс.
– Динни, ты читала когда-нибудь такую книжку: "Спроси маму"?

– Нет. Кто автор?

– Сертис... А прочесть следовало бы. Это разъяснение.

– К чему, дядя?

– К современности.

Леди Монт поставила пустой стакан на стол.

– Как умно они сделали, что закрыли тогда выставку картин в тысяча девятисотом году. Помнишь, Лоренс, в Париже... все эти хвостатые штуки? Какие-то желтые и голубые спирали, и пузыри, и лица вверх ногами? Динни, нам, пожалуй, пора наверх.

И когда Блор вслед за этим пришел спросить, не сойдет ли мисс Динни вниз, в кабинет, леди Монт пробормотала:

– Это насчет Джерри Корвена. Не поддерживай, пожалуйста, своего дядю. Он воображает, будто может быть полезным, но он ничего не может...

– Ну, что же, Динни?
– спросил сэр Лоренс.
– Люблю поговорить с Адрианом: уравновешенный человек, со своим особым складом ума... Я обещал Клер повидаться с Корвеном, но в этом нет никакого смысла, пока не знаешь, что говорить; да и тогда мало смысла. Как ты считаешь?

Динни села на краешек стула и оперлась локтями о колени. Эта поза не предвещала ничего хорошего.

– Судя по тому, что он сказал мне сегодня, дядя Лоренс, его решение твердо: или Клер к нему вернется, или он постарается с ней развестись.

– А как к этому относятся твои родители?

– Они очень этого не хотят.

– Ты знаешь, что на горизонте есть еще некий молодой человек?

– Да.

– У него нет ни гроша.

Динни улыбнулась.

– Мы к этому привыкли.

– Знаю. Но не иметь ни гроша, когда к тому же нет и никакого положения, - штука серьезная. Корвен может потребовать возмещения убытков: он, кажется, мстительный тип.

– Неужели ты думаешь, что он действительно пойдет на такое? В наше время это считается дурным тоном, не правда ли?

– Когда у человека взыграло самолюбие, он перестает считаться с хорошим тоном. Ты, вероятно, не сможешь убедить Клер порвать с этим Крумом?

– Боюсь, что Клер никого не послушается в этом вопросе. Она считает, что в разрыве виноват один Корвен.